Михаил Назаров - Миссия Русской эмиграции

Пока что лишь отметим, что в основу естественного отбора третьей эмиграции в немалой мере лег принцип непатриотичности. Это было обусловлено уже тем, что выезжать могли преимущественно евреи (немцы, греки и армяне здесь к российской эмиграции не причисляются, ибо, уезжая, они сразу же растворялись в среде соответствующих стран и своих национальных общин, русскими делами не занимаясь). И даже небольшая часть русских в третьей волне была результатом того же естественного отбора.

Покинуть родину (а подавляющее большинство уезжало с мыслью, что это навсегда) могли люди не очень ее ценившие: в составе смешанных семей, но также немногочисленные политэмигранты и искатели приключений.

В числе последних в 1975 году попал на Запад и я – из Алжира, куда был послан переводчиком на строительство металлургического комбината. Мой случай, конечно, нетипичный, и я вообще не намерен вносить в эту книгу биографический материал. Но мне кажется полезным описать свою исходную точку в восприятии западного міра, в соотнесении с которой только и будет понятен результат последующих пятнадцати лет жизни на Западе, предлагаемый в этой книге.

Причиной моего ухода на Запад (с женой и сыном) стал не столько конфликт с "надзирателями" (из-за моих знакомств с иностранцами и из-за побега коллеги); и не только давление КГБ, которое назойливо требовало сотрудничества, на которое я пойти не мог (взяв с меня перед выездом требовавшуюся подписку о "помощи органам", они фактически предопределили разрыв, происшедший в дальнейшем).

Основная причина побега была в существовании самого Запада. Он притягивал меня как таинственная "другая сторона луны", о которой простой смертный мог тогда лишь знать, что она есть и что ее никогда нельзя увидеть. Пришельцы оттуда – свободнорожденные, раскованные интуристы – казались чудом с сияющей аурой небожителей...

Эта невозможность воспринималась как вызов. Это она манила посмотреть на "край карты", куда я поехал работать после техникума (о. Диксон, мыс Челюскин). Это она привела меня в московский Инъяз: знание языков позволяло мысленно проникнуть "за границу" - в "потусторонние" печатные издания, услышать чужестранные голоса. Впрочем, и свои: "Доктора Живаго" впервые довелось прочесть по-немецки во время семестра в ГДР...

Каждый из этих моментов можно назвать точкой обратного счета перед стартом, шагом к эмиграции. Начало было, пожалуй, в 1968 г., когда американцы впервые облетели Луну – и в какой-то советской газете об этом появилось лишь несколько строк на последних страницах... Этот поразительный контраст – между громадностью события и вымученными петитными строчками – стал для меня откровением сущности власти, ее самопризнанием, что она борется не только против человеческой свободы, но и против существующей реальности, против самого бытия. Я остро почувствовал, что от меня скрывают истину о самом устройстве міра, совершают онтологическую подмену его смысла. Примириться с этим я не мог.

Но помимо "исследовательской" цели – преодолеть запретную черту, очерченную на карте красной линией, пробиться в иное измерение – здесь была еще одна, не менее увлекательная: победить невидимую Машину, которая старалась сделать из меня винтик, задействовать в своем механизме, регламентируя всю мою жизнь, предписывая, что мне положено и что не положено знать, где положено жить, какую носить одежду, прическу... Цель освобождения была возбуждающе заманчива, она ощущалась как главное испытание, на что ты вообще способен. Ставкой и наградой здесь была сама жизнь – даруемая нам один раз, и разве можно ее безсмысленно приносить в жертву Машине?..

Никто мне не встретился, кто мог бы сказать: ты, допустим, освободишься, а как же твой народ? Впрочем, вряд ли я бы тогда к этому прислушался, поскольку народ в моих глазах виделся несущим транспаранты и портреты вождей на демонстрациях... А те московские диссидентские круги, которые мне довелось увидеть, не произвели серьезного впечатления из-за своей богемности; они были, в сущности, порождением все того же Запада, куда они, как и я, обращали все взоры, на который молились и которому подражали – но меня эта самодельная копия не устраивала: мне важно было видеть оригинал.

Кульминационной точкой переживания этой цели были три месяца в Алжире, из них месяц на нелегальном положении – в бегах, почти без денег, без связей, к тому же нас искала жандармерия, "отвлекаясь" от которой мы бродили по руинам городов древнеримской империи... Я проникал в порты, говорил с моряками, летчиками – ибо покинуть Алжир легально гражданину СССР было невозможно...

Еще накануне Алжира, из общения с верующим другом, появилось сомнение: стоит ли так круто ломать свою судьбу. В Алжире, у порога в другой мір, стало еще яснее, что предстоявший выбор – родина или свобода – связан не только с приобретением, но и с потерей: что бы ни выбрал – всегда будет не хватать того, чего не избрал. Я полагал, что за два года в Алжире (срок моего контракта) все обдумаю и приму решение. Но его пришлось принимать за два часа: бежать или не бежать (и значит уже никогда не попасть за границу...) – ибо, из-за упомянутого конфликта, нас должны были отослать в СССР.

Поэтому буквально в последнюю минуту родился наивный способ совместить несовместимое: мы оставили записку, что «просто решили съездить в Европу», в «ознакомительное путешествие», после чего вернемся, ибо «жить на родине такое же неотъемлемое право человека, как и право увидеть мір» (как раз тогда это было провозглашено в Хельсинки). Четыре-пять лет лагеря по возвращении казались вполне приемлемой ценой за это.

С этой минуты пошло время отсчета перед стартом, когда его уже нельзя отменить; даже если нет уверенности в благополучном выходе на орбиту. Уверенности не было никакой, но питательной энергией действий был все тот же азарт противоборства с Машиной. Оставалось только сосредоточиться на техническом овладении ситуацией, что занимало весь день, и только по ночам в гостиницах пытаться осмыслить происходящее, даже немножко ему удивляясь... Это балансирование в течение месяца на грани двух, даже трех міров, на древней средиземноморской земле, впервые дало ощущение человечества в его экзистенциальной полноте, общим знаменателем которой показалось, его несовершенство: одни нас пытались ограбить, другие боялись как компрометирующей связи, третьи равнодушно отворачивались – таких было большинство...

То есть, крушение иллюзий о "свободнорожденных" людях началось еще в Алжире. Но я не ждал от них и от Запада в целом никаких благ. Я ждал разгадки некоей тайны и это было больше, чем простое любопытство. Это была философская экспедиция, от которой зависело понимание самого смысла жизни, ибо тот смысл, которому меня учили, начиная с детского сада, меня не удовлетворял.