Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

Рубанули их сразу, без предупреждения и практически в упор. Оттуда, откуда не ждали. Прямо на этом перекресточке. Как начали фигачить с трех сторон из всего что было, закидали попросту пулями и минами. Поначалу еще надеялись отстреляться сами, а когда поняли, что жопа — вот она, стоит и хлопает по плечу, было уже поздно.

Сначала сожгли Лехину "зэушку", практически сразу же подстрелили и взводного, пуля пробила ему руку, потом убило Сашку Ефимова, Лехиного заряжающего… Одна "коробочка" уже горела у обочины, под колесами лежали двое убитых, сколько догорало внутри, черт его знает. Вторая была еще жива, но тоже понятно, что ненадолго.

Хотя вызвать ферму они все же успели. Чтобы узнать, что фермы больше нет — техника как рядами стояла, так рядами там и догорала… Спасать группу было уже не на чем.

— Боевики нас долбанули, зажали, и пошли дальше. Кто ж знал, что в Новолаке этом полторы тысячи "чехов" и Шамиль Басаев во главе. И к нам на помощь уже никто не пришел…

В общем, заняла вся Лехина война от силы минут тридцать. Когда он бежал обратно к взводному, рядом разорвалась мина и здоровенный осколок угодил ему в бедро, почти оторвав ногу и разворотив руку.

От удара Леха свалился в канаву коромыслом. Кости в раздробленной ноге раскрошило, и при падении она оказалась у него на плече.

— Смотрю, менты дагестанские мимо бегут. Я им говорю — мужики, ногу положите нормально. Один остановился, ногу с плеча снял, приставил к туловищу как надо и дальше побежал. А кровищей как хлестанет в небо! А жгута-то нету, жгутом-то летехе руку перевязал! Ну, ремнем перетянул…

Бой шел накатами — несколько часов стрельба, потом затишье — и Леха тоже жил накатами — несколько часов в сознании, потом в отрубе.

— Прихожу в себя — в ста метрах на высотке танк стоит и пацаны ходят. В другую сторону голову поворачиваю — в двадцати метрах от меня боевики. Начну кричать — услышат, заберут. Ни туда, ни сюда в общем. Так я двое суток и пролежал — день, ночь, день, ночь…

Эти два дня, проведенные им на том поле под Новолаком с полуоторванной ногой, в полубреду-полузабытьи, без воды и жрачки, были так длинны, что составили отдельную, особую часть его жизни. Впадая в коматоз и выходя из него, Леха никак не мог определиться, в каком он мире — здесь еще, или там уже? И никак не мог решить главный для себя вопрос, никак не мог понять — хорошо это или плохо?

Один раз, очухавшись, увидел, как село бомбят вертушки, но бомбардировку эту ощутил уже отстранено, словно смотрел мультфильм, персонажем которого себя больше не осознавал: накроют, не накроют — ему-то теперь какое дело?

Очнувшись в другой раз, Леха увидел, как в развороченном буграми мясе, которое раньше было его ногой, копошатся опарыши — десятки, сотни белых червей ели его еще живую плоть. Долго смотрел на них, не понимая, чего они хотят — разве не знают, что он еще живой? Потом пробило страхом — так и сожрут посреди этого поля. Эти опарыши переломили его сознание, выдернули из мира бредовых чудовищ, вернув в мир живых, и ему вдруг чертовски, до тошноты, захотелось жить. Счистив червей штык-ножом, Леха сумел изгольнуться и помочиться в рану…

А когда он очнулся в следующий раз, его нашли.

— Слышу — шепот. Ну, наконец-то, думаю, пацаны… Я ж все жду, пока раненных собирать начнут. Я им тоже тихонечко так — пацаны, пацаны, я здесь! Подходят человек пять, смотрю — нет, не пацаны. Обросшие мужики. «Ты кто?» Раненный, говорю……дырка же, опарыши, полсапога крови… «А ты знаешь, кто мы?» «Знаю, — говорю, — боевики». Они мне нож к горлу: «Ну что, мы тебя в плен забираем». «Да мне, уже, — говорю, — как-то…берите». Двое ж суток без воды, без ничего — в коматозе уже полном.

Притащили его то ли в школу, то ли в детский сад какой. Там другие бородатые, опять нож к горлу — ах ты сука, мусульманин, а против своих воюешь, братьев-мусульман убиваешь! Опять давай голову резать.

— Я говорю — я русский! Просто я в Башкирии живу, там у нас все такие! У меня крест был, я им крест показываю — вот, я русский. Они в замешательство впали. Это и сыграло роль. Начали допрашивать: «Ты кто?» Я отвечаю: «Младший сержант Новиков». «Молодец, не соврал. Раз не соврал, мы тебя резать пока не будем». Я говорю: «А с чего вы взяли, что я не соврал?» «А вон, посмотри, — и рукой показывают, — это твой лейтенант, Кортиков Дима». Я слышал, что кто-то стонет, но не знал кто. На год или на два меня старше был… В общем, поговорили они со мной, а потом пошли и отрезали моему лейтенанту голову… В этот момент я понял, что меня убьют.

Голову Лехе резали девять раз, но каждый раз он как-то отмазывался. Понял одно — надо вести себя нестандартно. Сбить с толку, зацепиться языками и загрузить. Только это и спасало.

— Нож подставляют, я — подожди, подожди, дай покурю, потом отрежешь! Потом зажигалку. Потом — можно себе оставлю? Зачем человеку, которому сейчас голову отрежут, зажигалка? Мелочи, а они сбивают с толку. У меня была «Прима», а она ж вонючая. Смотрю, один уже несет две пачки «Парламента» — на кури нормальные, а то дышать нечем… И каждый раз я вот как-то отмазывался. Есть люди, которые сломались — режь меня, делай что хочешь, лежит, как овечка. У меня этого не произошло, как-то пытался бороться за жизнь. Даже как-то интересно было. Такие дискуссии разводил…

В этой школе продержали Леху недолго — один день всего. Назавтра повезли куда-то в тыл.

Когда боль после тряски отпустила, и смог он различать предметы, оказалось, что находится Леха в комнате. У двери — мужики с автоматами. И здоровый один среди них, как-то особенно бородатый — сразу видно что главный. Глянул на Леху: «Больно?». Больно. Что-то сказал по-своему и ушел. Через какое-то время появился врач, стал осматривать рану. «Знаешь, кто это был?» — спрашивает. «Нет, не знаю». «Это Шамиль Басаев, наш командир». И вот там, в штабе у полевого командира Шамиля Басаева, глядя как врач боевиков бинтует ему ногу, окончательно понял Леха — не будут его резать. Принял почему-то Басаев такое решение.

— Басаев на меня произвел впечатление… Ну, не знаю, обычный мужик. Вот придут сейчас какие-то левые люди и начнут убивать наших родственников, ты ведь тоже возьмешь автомат и тоже пойдешь убивать, правильно? И они также. К этой войне относятся так — не лезьте на нашу землю, Россия хочет установить свои порядки, мы и воюем. «А на фига на Дагестан пошли?», — спрашиваю. Они не смогли мне на это ответить. «Да вы, говорю, триста лет воюете, не работаете, ничего не делаете». «Ты поговори нам тут, сейчас доумничаешься» — за нож сразу… Да — гады, козлы, сволочи. Но один вот принес мне сигарет. Второй ночью, когда я лежал, принес мне бутылку коньяка — болит, он видит же. «Пей, говорит, легче станет». Я говорю — я три дня не ел ничего, сейчас сблюю вам, вы меня прирежете. Он принес лепешку и пару сосисок — смотри только моим ничего не рассказывай. Боевиков я ненавижу — они убивали моих друзей. Но они и оставили мне жизнь… Я даже не знаю, у меня путаются мысли, осуждать их или что. Я научился прощать.