Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

От последней, самой страшной в истории человечества, мы не оправились до сих пор. Тридцать миллионов погибших. Только вдумайтесь в эту цифру — тридцать миллионов! Население небольшой страны. А ведь были еще и раненные.

Но самое страшное оказалось не в том, что мы потеряли такое катастрофическое количество людей. Самое страшное оказалось в том, что мы их предали. И эти тридцать миллионов павших, и еще бог знает сколько миллионов выживших.

Единой России, как единой станы, сегодня не существует. Наше общество катастрофически расслоено социально. Есть десятки разных, параллельных Россий, которые никогда не пересекаются — беспризорная, сидевшая, нищая, бедная, обеспеченная, богатая, власть. Ветеранская Россия — одна из них. Целый народ, который выживает своей жизнью, и который мы замечаем только на девятое мая.

Будильник и колбаса на один день и нищенская пенсия на все остальные месяцы — это так лживо.

Несколько лет назад, еще работая на телевидении, я делал сюжет про ветерана войны, кавалера пяти орденов и без счета медалей Юрия Тимофеевича Лопатина. Разведчик, дошел до Берлина, был ранен, дослужился до полковника, преподавал в Тбилисском институте артиллерию, кандидат технических наук, опубликовавший тридцать семь трудов. С развалом Союза стал беженцем. Поселился в Москве, на Пречистенке, у своего командира батальона подполковника Бориса Апаринцева. Квартирой их жилище трудно назвать, это бывшее помещение прислуги в флигеле барской усадьбы — там не было даже ванной. Воду, чтобы постирать, грели в ведрах. Мылись в тазиках на полу в кладовке. Кухня такая, что, встав посередине, я дотягивался сразу до обоих стен — хорошо если два метра было. В бараках лучше живут.

Но вы понимаете, что значат пятьдесят квадратных метров на Пречистенке, в пяти километрах от Кремля, в отдельно стоящем двухэтажном каменном флигеле барской усадьбы. Это лучше, чем собственная нефтяная скважина.

Лопатиных выживали, как могли. Отключали воду, газ, свет. Их именно выживали — не переселяли. Потому что у них не было ничего — ни паспорта, ни гражданства, ни регистрации, ни прописки. Получить все это можно было только за деньги, которых у них тоже не было. Им даже медицинскую помощь не оказывали, не принимали в поликлинике.

Когда я был у Юрия Тимофеевича первый раз, он рассказывал мне, как умер приютивший его Борис Апаринцев. У него был осколок в спине и каждый шаг причинял острую боль. Подниматься же на второй этаж было пыткой. Лопатин с Апаринцевым ходили в управу с просьбой дать им любую квартиру в любом районе, но на первом этаже или в доме с лифтом. В управе Апаринцева оттолкнули. Он упал, и больше не вставал до самой смерти — повредил позвоночник окончательно. Умирал он… В общем, в пяти километрах от Кремля на кровати лежал кавалер Ордена Славы, подполковник Борис Апаринцев, и ему, еще живому, крысы глодали лицо.

Когда я был у Лопатина второй раз, он, сильно болел. Желтея восковым лицом, лежал на той же самой кровати, в той же самой квартире, в пяти километрах от Кремля, и рассказывал мне, что дела его не движутся и ничего в жизни не меняется. Юрий Тимофеевич был очень плох, и я понял, что ему уже не выкарабкаться. Никому он не был нужен.

Все это было как раз в год шестидесятилетия Победы, именно Девятого мая — я и заехал как раз поздравить его с праздником. Даже без телевизора в окно было слышно, как на Красной площади президент страны говорит правильные слова про долг и Родину а дикторы воспевают подвиг ветеранов. На украшение столицы были угроханы миллионы рублей и по всей Москве развешаны эти издевательские плакаты: «Фронтовики, наденьте ордена, гордится вами вся страна!»

Так вот, глядя в этот день на восковое лицо Лопатина, я вдруг четко представил свое будущее. Совершенно отчетливо понял, что через пятьдесят лет в точно такой же квартире, на точно такой же кровати, точно так же буду лежать я, ветеран Чечни, в шкафу на полочке будет пылиться лживая медаль к 50-летию победы над терроризмом «За освобождение Грозного», будильник в подарочной картонной коробке и нищенская пенсия.

А дикторы в Кремле будут кричать, о том, какие мы молодцы, что не допустили и остановили.

Несмотря на приватизацию, монетизацию и просто банальный грабеж со стороны государства, наши старики вымерли еще не полностью. Как бы это ни было неудобно.

Лишая себя своей истории, мы тем самым лишаем себя развития. Наше прошлое — это наше будущее. Страна, забывшая своих стариков, недостойна существования. Просто потому, что память такая же практичная штука, как и деньги — это долгосрочные инвестиции в будущее.

Преданными оказались не только наши старики — преданными оказались и мы сами, и наши дети. Чему мы учим их, ведя в театр, или в цирк, или в кафе по переходам, в которых с протянутой рукой стоят наши ветераны? Что закладываем в них с самого детства? Почему государство ориентирует моих детей на то, чтобы они росли мерзавцами? По образу и подобию?

Встретить старого человека сегодня просто страшно. Потому что эта встреча разрушает все то мировоззрение, которое я пытаюсь воздвигнуть в своих детях. Внутренний мир вступает в противодействие с окружающей действительностью, и действительность неизбежно побеждает, потому что она — действительность.

Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь отвести их в Парк Горького на Девятое мая. Потому что до сих пор не могу найти слова, которые им надо будет говорить. Те простые, а стало быть, единственно верные истины, которым меня учили в детстве — честь, долг, совесть, доблесть, мужество — в наше время звучат лживо и пафосно. Говорить о человеческом достоинстве нищего гражданина не приходится.

Если мы вошли в эру пофигизма уже в зрелом возрасте и нам пришлось ломать свои идеалы, подстраиваясь по эту безидеальную жизнь, то наши дети учатся унижению старости с рождения. И преуспеют в этом гораздо больше нас. Не надо будет удивляться, если лет через тридцать стариков будут убивать под забором за авоську пустых бутылок. Это наши инвестиции в будущее.

Банальная, вроде бы, истина. Но чтобы осознать её, не хватило и пятнадцати лет.

Можно сколько угодно говорить об ответственности власти перед народом. Но нельзя забывать и об ответственности народа перед самим собой. Мой знакомый, который живет в Израиле, рассказывал, что у них нет детских домов и домов престарелых — потому что нет чужих детей и чужих стариков. Я порадовался, конечно, но как-то отстранено — чужая страна, чужие люди. При нашем государстве это было бы невозможно.

Оказывается — возможно. Оказывается, и на Кавказе нет детских домов и брошенных стариков. А ведь — то же государство, та же власть, то же время.