Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

— Погибших много было?

— Да вся Фалуджа была завалена трупами! Мы обыскали… ну, человек 500, наверное. Мы сносили их в огромное складское помещение, где сами и жили. Целый месяц жили с ними вместе. Никто не подумал о том, как от них избавляться. Американская разведка, конечно же, хотела, чтобы там, в Фалудже, остались только одни боевики, которых всех и перебили. На самом деле, когда мы эти трупы обыскивали, там было масса женщин, детей, мальчишек, стариков. Просто гражданское население.

— Когда ты понимал, что сидящий перед тобой человек не повстанец, а просто таксист или фермер, каковы были твои дальнейшие действия? Что с ним вообще происходило дальше?

— Иногда я писал, что человек невиновен. В основном же я этого не делал. Потому что тогда меня обвиняли в том, что я слишком мягко к нему относился. Но мы не могли определять, виновен он или не виновен, это было не в нашей компетенции. Мы могли просто сказать, что он не содержит никаких полезных сведений.

— И если он не содержал информации, его отпускали?

— Нет. В подавляющем большинстве случаев никого не выпускали. Их пересылали в тот же Абу-Грейб. Раздевали до гола и сажали в холодные камеры. В изоляции они проводили по нескольку месяцев. Выпускали очень редко. Если человека арестовали, то все, он сидел.

— Но ты понимал, что перед тобой люди, или это была твоя работа?

— Не было общего восприятия. Каждый конкретный случай был отдельным. Зависело от человека. Иногда я понимал, что передо мной живой человек и даже извинялся перед ним. А иногда просто выполнял свою задачу — выбивал из него показания.

— А какая цель была — величие Америки, победа в войне, поиск правды…

— Я не верил в войну с самого начала. Но раз уж мы туда вошли, я думал, что нужно создать мирный Ирак. Отчистить его от повстанцев, создать мирные условия, стабильную жизнь.

— То есть ты делал это ради какой-то высшей цели.

— Да, для меня тогда была какая-то высшая цель, и она позволяла мне делать с людьми ужасные вещи. Знаешь, до сегодняшнего твоего выступления я об этом не задумывался… мы ощущали примерно то же самое, о чем говорил ты, когда рассказывал о привязанном к дереву чеченце. Мы считали, что оказываем им услугу. Ведь я же мог переломать им все кости, отбить все органы. Но я этого не делал. И мне казалось, что мы людей даже каким-то образом спасаем. Мы же не калечим их. Ну, подумаешь, человек не спит. Ну и что? Мы тоже не спали. Или испытывает холод — мы в окопах тоже испытывали холод. На войне система ценностей, система добра и зла переворачивается с ног на голову. Я первое время действительно не понимал, что мы делаем. Мы думали, что мы хорошие парни, в общем-то.

И сейчас, когда я людям в Америке рассказываю, что мы лишали пленных сна или обливали холодной водой, они говорят: «ну и что, подумаешь, не такие уж и страшные пытки». На самом деле это именно настоящие пытки. Это приводит к ужасным последствиям.

— Как ты прозрел?

— Не было единого момента осознания. Это накапливалось постепенно. Иногда я пытал человека и понимал — господи, чем я занимаюсь, он же не виновен! Потом я прочитал книгу Виктора Франкова, узника Освенцима, который выжил, стал психиатром и написал теорию о том, что происходит с психикой человека, и понял, что делаю то же самое, что и нацисты. Когда разразился скандал с Абу-Грейб, появились эти фотографии, мир обо всем этом узнал, я вдруг понял, что та система ценностей, в которой я живу, не разделяется остальным миром. То есть, мы привыкли, что рядом с тобой находятся люди, думающие как и ты. И вдруг ты видишь, как видят тебя со стороны. Я был в шоке.

В лагере в Бабиле я рассказал начальству все, что там происходило. Я просто перечислил все увечья, которые были нанесены пленным. Их хватали группами, я каждого допрашивал и они рассказывали, что с ними делали. Я все это записывал. И все это изложил шеф-офицеру морских пехотинцев. Он обязан был доложить в юридический отдел. Это разнеслось по всему лагерю. И абсолютно… во-первых, мою жалобу совершенно не приняли к сведению. А во-вторых, меня начали так прессинговать, что я реально стал опасаться за свою жизнь. Стал бояться выходить хотя бы в столовую. Например, меня зажимали в угол и говорили: «Ты что, самый умный? Трус чертов, симпатизируешь иракцам… Ну ничего, мы тебе покажем». Морские котики звонили моей маме, угрожали Я воспринимал эти угрозы реально, потому что я знал этих людей и знал, что они убивали налево и направо. Их слова чего-то стоили. В конце-концов, меня оттуда просто выгнали в Фалуджу. Через месяц вернулся домой, в США.

— Ты как-то пытался отследить, что стало с твоей жалобой?

— Да, через два года я опять пошел в отдел уголовных расследований и спросил, есть ли какие-то подвижки. Они удивились: а что, у вас были жалобы? У нас ничего тут не написано. Абсолютно ничего не пытались расследовать.

— Писать почему начал?

— Дома у меня начались приступы. Я чувствовал, что задыхаюсь, что не могу дышать, что сейчас умру. Начал сильно пить. Появились галлюцинации, стали преследовать кошмары, я не мог спать, не мог слышать громкую музыку…

— Какова была реакция на твою книгу?

— Самая разная. Армия, морпехи, были на меня очень злы, конечно, потому что считали, что я поливаю армию грязью. Но некоторые люди, которые были со мной, благодарили за то, что я рассказал правду. В целом реакция такая: это никому не нужная маленькая книга и давайте не будем о ней говорить. Даже мой собственный университет не хочет обо мне говорить, делает вид, что меня нет.

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Я вышибала в баре.

— Арабский, значит, не пригодился…

— Нет.

В Вашингтоне, стоя у Стены Памяти, памятника ветеранам Вьетнама, я никак не мог избавиться от одной мысли… Стена памяти — образец отношения государства к своим солдатам. Черная гранитная стена высотой метров пять и длинной метров триста с выбитыми на ней именами. Говорят, здесь все. До последнего человека. Не забыт никто.

Но, стоя у этого действительно великого памятника, я никак не мог понять: если так ценишь своих солдат, зачем посылать их за океан умирать и убивать, чтобы потом ставить им многомиллионные памятники? Не лучше ли было потратить эти деньги на них, пока они были живы? И пока были живы те, за океаном?

По-моему, наш подход «а от страны тебе пластмассовый веник» прямее и проще.

Из всех стран, имеющих вес в мировой политике, только две по-прежнему бороздят океаны подводными лодками и живут в вечном окружении врагов за океанами. Видимо, любая империя рано или поздно пересекает черту, после которого на ней, как ржавчина на «Титанике», нарастает авторитаризм. Исторический процесс что ли. Удивительно, как может меняться сознание людей в ситуации, когда все дозволено. Я сталкивался с этим в Чечне. Видимо, других войн и вправду не бывает.