Андрей Рудалёв - Жизнь по чужим лекалам

Возможно, для кого-то это местоимение лишь коллективный образ врага. Враг необходим, он лаком. Им можно многое оправдать. Если кому-то это нужно, то ради Бога, с нас не убудет.

Наш мир — мозаичен и пёстр, другие надевают очки дизъюнкции «или-или» и начинают препарировать лягушек.

Мы победили! А теперь расскажите где и как… Надеюсь, об этих деталях поведают нам наши беспристрастные летописцы, которым надоест блуждать в трёх соснах доморощенной метафизики.

Пока же скажу одно: мы вырвали литературу из чёрной бани с пауками, в которую её пытались загнать. И в этом мы радикалы.

Торжество усредненности, победа профанации — меты сегодняшнего дня. Все великое, большое, грандиозное, героическое затушевывается. Все это под подозрением как неблагонадежное, без этого спокойнее, стабильнее в терминологии новейшей истории.

Царство гоголевского «ни то ни се». Серое, невзрачное — только в своем внешнем виде, но во внешних проявлениях часто агрессивное, оголтелое, авантюрное с рогами и копытами.

Все это общие слова до поры, пока занозой не воткнется очередная новость. Вот перед Днем знаний наше возлюбленное министерство образование удивило очередной революционной новацией: начала раскачку норм русского языка. Не то чтобы все и сразу с корабля современности, но постепенно, малыми робкими шажками. Думается, это была первая проба пера, робкий шаг креатива наших чиновников. Прикинут, как что дальше. Не посмотрит ли кто сурово на них, не стукнет ли кулаком по столу, суровым пальцем не погрозит. Если нет, то гуляй рванина по всей ивановской, паши и перепахивай сколь жадная душа желает!

Зловонным чем-то пахнуло на пороге учебного года. Курьезная вещь, но по большому счету это тоже самое, как разрешить «вонь» в слове «звонит».

Облегчили язык, но ощущение будто испражнились. Облегчились.

Можно долго рассуждать об легитимизации невежества, упрощения, но вопрос лежит не только сугубо лингвистической плоскости, где к нему много подходов, он много шире. Утверждены нормы пошлости, в которых — квинтэссенция нашего времени.

Живая разговорная речь — это отлично, но она не должна быть безусловным мерилом лакмусовой бумажкой всего, как и равнение на эстетику подворотни, любование уголовной романтикой.

Кто спорит, нормы меняются, язык — живой подвижный организм… Все это общеизвестные аксиомы. Но здесь вопрос близкий с пониманием свободы, как отсутствия каких-либо ограничений, торжества своеволия и независимости от каких-то морально-этических норм. В языке есть свой этикет, определенные табу. Это его кристаллическая решетка. И здесь можно всецело согласиться с Дмитрием Быковым, который следующим образом прокомментировал это новшество: «Снятие этих табу оборачивается раскультуриванием страны в целом, чем больше тонких и сложных закономерностей внутри языка, тем лучше, как правило, язык себя чувствует».

В перспективе хотим мы жить без каких-либо ограничений, в том числе и с точки зрения здравого смысла. Нам так удобно, мы так привыкли, да и вообще с какой стати блюсти все эти закостенелые вериги?!.. Мы жаждем неги и радостей, мечтаем быть жвачными и непарящимися. Бюро добрых образовательных услуг, почему-то именующееся министерством, держит руку на пульсе, какой-нибудь господинчик из него всегда услужливо подойдет и заискивающе спросит: «Чего изволите?»

Кофе — мужского рода так и останется свидетельством если не прилежания, то некоего трепета перед языком. Всегда выгодно отличает, когда среди десятка средних родов найдется один мужского. Аристократизм, если хотите!!! Только он сейчас не в чести, вернее, его не допускают до общих масс, берегут их всячески, чтоб не дай бог не возгордились, чтобы не поднялась самооценка, не появился голос. Не положено! Не должно, не пущать! — визжат современные органчики и унтер Пришибеевы. Все должны быть безликими, однотипными, однообразными. Толерантное отношение к языку: что так, что так — все едино.

В своем исследовании «Гоголь и черт» Дмитрий Мережковский отметил, что Николай Васильевич видел «самое страшное вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилье, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумном суеверии, не в остроте и глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей…». Что-то напоминает, не правда ли?.. Это как раз про средний род, которому сейчас воздается честь и хвала, звучат фанфары.

«То ли еще будет, ой-ой-ой!» — как поет наша вечная и незыблемая Алла Борисовна… Заикаться начнешь, когда видишь, как истово наследники Хлестакова взялись за ревизию. От этой ревизии рушатся ГЭС, профанируется язык.

Недавно был крайне удивлен одним своим открытием. Куда не взглянешь — повсюду утомляет взгляд какое-то дремучее однообразие во всем внешнем виде, встречаемых людей со спрятанными за солнцезащитный взгляд лицами, практически не отражающими никаких эмоций. Я имею в виду даже не улицу, хотя она во многом тоже показатель, но и во многих «модных» местах: ресторанах, ночных клубах, каких-то светских посиделках, причем это же однообразие взыскует к нашему взору и с экрана телевизора, диктуя определенный стиль поведения, «новую» тенденцию.

Вот девушка, которая сидит за соседним столом в кофейне — жеманна и кокетлива, зеркало души, затянутое в пластмассу и прикрытое глянцевым восторгом — журналом «Харперс Базар», но у меня такое ощущение, что видел ее сегодня уже раз пятнадцать, вернее не ее, но похожих. Принято ругать застойные советские времена за культивирование массовой серости, но извините, с тем, что было тогда, современное положение вещей невозможно даже рядом поставить. А ведь каждый второй сейчас пристально отслеживает все последние тенденции моды, живет этим можно сказать, потребляет в неимоверном количестве глянцевые журналы, где технология красоты расписывается до мелочей. Да и не только их: инструкциями модного стиля поведения забита вся наша каждодневная жизнь, и мы уже не можем без этих стероидов, связанных с секретами похудания, масок для лица, премудростей педикюра, фасонов, расцветок — список бесконечен. Если судить по СМИ, то, например, с молодежью вообще можно разговаривать только о деньгах, сексе, пиве и моде — ничего более будто бы молодую поросль не интересует.

Но ведь к этому мы сами шли, ведь сами же говорили, что мода — это бесконечная свобода, раскрепощение и торжество человеческой индивидуальности. Сколь заманчиво слово это было лет так пятнадцать-двадцать назад, как смущенно заглядывала она к нам со страниц «Крестьянки» и «Работницы». Но не тут то было. Тоталитарна, агрессивна она стала как только дали ей волю, когда заявили, что она наше все, здесь не мы выбираем, не мы в чем-то вольны, но она лепит что-то из нас — по большей части подобие пластмассовых манекенов, от которых разве что не шарахаешься в испуге. И при этом маховик ее все раскручивается: раз в год, два раза, четыре, каждую неделю.