Максим Немцов - И не пытайтесь... [о Чарлзе Буковски]

Вскоре после этого я начал скитаться по стране, перебиваясь случайными заработками, вроде работы уборщика, служителя автозаправки, охранника, посудомоя, экспедитора, складского служащего, приемщика, нарядчика, водителя грузовика, почтальона, кладовщика, почтового клерка, служителя на автостоянке. Еще я работал на фабрике собачьих бисквитов, фабрике флюоресцентных ламп, на бойне, был членом железнодорожной ремонтной бригады, а также работал на Американский Красный Крест. Я видел большинство городов и работал примерно в сотне мест. В основном, я голодал, пытаясь писать, ограничивая себя одним шоколадным батончиком в день, и писал по четыре-пять рассказов в неделю. Часто у меня не было пишущей машинки, и большую часть своей работы я писал от руки печатными буквами и рассылал в Атлантик Мансли, Харперз и Нью-Йоркер. Все они возвращались обратно.

Наконец, в возрасте двадцати четырех лет мой рассказ был принят журналом Уита Брнетта История. Второй принял Портфолио Кэресс Кросби. Я начал пить больше, чем обычно, бросил писать и просто пил. Так продолжалось десять лет, в каковое время я жил с несколькими женщинами, такими же отчаявшимися, как и я. Все это закончилось серией обширных кровотечений, и я оказался в благотворительной палате Окружной Больницы Лос-Анжелеса. После того, как меня по ошибке засунули в подземное хранилище («он лежал внизу, а его бумаги передавали над ним сверху»), мне перелили двенадцать пинт крови и двенадцать пинт глюкозы. Я отказался от операции, которая, как мне сказали, мне была необходима, иначе я не выживу. Еще мне сказали, что если я выпью хоть еще раз, то непременно умру. Они солгали мне дважды.

Выйдя из больницы, я умудрился найти себе работу и квартиру. Каждый вечер я возвращался домой с работы, выпивал огромные количества пива и начинал писать стихи. За две недели я написал шестьдесят стихотворений и не имел ни малейшего понятия, что мне с ними делать дальше. Я нашел список поэтических журналов — один из них печатался в Уилере, штат Техас. Ага, подумал я, там, в стареньком, оплетенном лианами коттедже живет старушка, выращивает канареек; от этих стихов ее счетчик паники зашкалит. Я кинул пакет в почтовый ящик и забыл про них. Обратно я получил очень толстое письмо, в котором объявлялось, что я — «гений». Звучало нормально. Я ответил. Выпуск журнала (Арлекин) целиком был отдан моей работе. Мы продолжали переписываться. Она приехала меня навестить. Довольно привлекательная светловолосая деваха. Мы поженились и отправились в Техас, где выяснилось, что она — миллионерша. Брак наш длился два с половиной года.

Я продолжал писать, мне везло. Я даже вернулся к жанру рассказа, довольно большое их количество напечатал в Вечнозеленом Ревю; вышли мои книги стихов — примерно по одной в год в разных местах, основные — издания «Луджон Пресс». Я начал вести колонку «Заметки Старого Козла», которую стала печатать подпольная газета «Открытый Город», а позже подхватил «Нола Экспресс» и лос-анжелесская газета «Свободная Пресса». Рассказы также начали выходить в форме книг в издательствах «Черный Воробей» и «Городские Огни». Я бросил работу в возрасте пятидесяти лет (в смысле, работу на дядю) и написал свой первый роман «Почтамт» — за двадцать ночей, использовав двадцать пинт виски, тридцать пять упаковок пива и восемьдесят сигар. «Черный Воробей» его опубликовал. С тех пор я пишу и живу этим. Джон Мартин из «Черного Воробья» здорово мне помог. Он пообещал мне 100 долларов в месяц на весь остаток жизни, вне зависимости от того, буду я писать или нет. Какому еще писателю так повезло в жизни?

Мне не особо нравится литература веков; я нахожу ее очень уравновешенной и чопорной, очень близкой к фальши в определенных изолированных случаях. Это помогло мне следить за ней. Мне нравились "Путешествие" Селина, Вийон, Неруда, ранний Хемингуэй, Сэлинджер, весь Кнут Гамсун, Федор Дос и, пожалуй, вс. Мне и до сих пор немногое нравится. Я до сих пор пишу, в основном — подпольно и вряд ли богато; как раз так, как и должно. Раз или два в неделю мне нравится играть на бегах, мне нравится классическая музыка, пиво, я романтик, слизняк, мне нравится бокс, и одна-две женщины, которых я знал, возносили меня гораздо выше крыш.

В разделе "Работы о", простите меня, было любое количество рецензий, статей, книга и библиография, но все это лежит в стенном шкафу вот за этой стенкой, и если я зайду туда и попытаюсь отыскать их все, то начну потеть и стану очень несчастным, а я знаю, что вам этого не хочется. Благодарю вас, и простите за машинопись и орфографические ошибки; меня это никогда особенно не интересовало.»

По воспоминаниям современников (но даже приведенным здесь портретам не удается ухватить протейскую суть этого лукавого лица — удалось, быть может, лишь фотографу и давнему другу Майклу Монфору, с которым Бук выпустил несколько книг путевых заметок), у Буковски — «отпескоструенное лицо, бородавки на веках и доминирующий над прочей местностью нос, причем похоже, что лицо его собрано на автомобильной свалке из капотов от Студебеккеров и бамперов от Бьюиков». Однако голос его был настолько тих и весело-изумлен, что сложно было воспринимать всерьез, когда он говорил: «Мне не нравятся люди. Мне даже я сам не нравлюсь. Со мной, должно быть, что-то не так.» Но с ним все было «так». Отец, перевезший его в Штаты, истово верил в твердую дисциплину и часто драл молодого Хэнка за малейшую провинность. Хэнк этого не забыл и в стихах последних лет своей жизни. Будучи ребенком некрупным, Чарли не мог дать сдачи пацанам даже одного с собой возраста, а девчонки не ходили с ним из-за его плохой комплекции. Когда Хэнку исполнилось тринадцать, один из его дворовых приятелей пригласил его в винный погреб отца, когда того не было дома, и впервые в жизни угостил спиртным. «Это было волшебно,» — вспоминал Буковски много позже. — «почему мне раньше никто не сказал?»

Поступив в колледж в 1939-м, с началом войны Буковски оттуда вылетел и поехал в Нью-Йорк, чтобы стать писателем. На жизнь он зарабатывал расклейкой плакатов в метро, а куча конвертов с отказами из издательств и литературных журналов росла. Он немного поездил по стране, что-то писал, но в 1946-м что-то как будто надломилось в нем. Он решил, что писателем быть больше не хочет и вместо этого запил на десять лет. Остальное — история. Один из исследователей, Боб Граальман, заметил, что «если писатель должен брать пробы жизни на самом элементарном уровне, то Буковски, конечно же, тянет сразу на лауреата поэтической подготовки». Соблазнительно, разумеется, проводить параллели между явлением «молодого» (по нашим меркам) 35-летнего литературного дарования на лос-анжелесской культурной сцене и наступлением эры 60-х, когда поэты все еще здоровались за руку с Алленом Гинзбергом и его корешами, а юные активисты от поэзии дышали им в затылок, дергали за рукав и просили их представить, но очевидно, что у Хэнка возникла своя собственная связь с обеими эпохами: он впитал и отразил как черноту и отчаяние 50-х, так и бунтарский вопль о свободе 60-х.

Читать дальше