Борис Чехонин - Журналистика и разведка

— Знаете ли вы, что ваша виза действительна только на месяц?

— Нет, я думал, по крайней мере, на год.

— Завтра же зайдите в министерство иностранных дел. Возможно, они сумеют договориться с иммиграционными властями. — И потом, испытующе глядя: — Чем думаете заняться в Австралии?

— Буду писать, я корреспондент.

— Что собираетесь писать?

Это походило на обыкновенный допрос.

— Статьи, информацию для ТАСС, наконец, письма родным и знакомым.

Он смерил меня долгим оценивающим взглядом, прежде чем разрешил перешагнуть иммиграционный барьер. Работники таможни оказались любезными. К удивлению, они не попытались даже перетряхнуть наш трехсоткилограммовый багаж. И все-таки характер вопросов заставлял почувствовать: ты в Австралии, а не в Европе или в Японии.

— Нет ли у вас с собой мясных продуктов? Что это у вас? Меха? Где и когда купили норковую шубу, миссис? Вы обязаны потом ее вывезти в Москву.

Через час — снова реактивный самолет, на сей раз значительно меньших размеров. Он, как и его межконтинентальный предшественник, круто ввинчивается в небесную высь и, не успев основательно лечь на курс, начинает так же быстро снижаться. Там, внизу, в обрамлении гор небольшой столичный аэродром Канберры.

Канберра… Профессия журналиста помогла до этого побывать во многих столицах мира. Париж и Рим поражали архитектурой, пестрыми толпами туристов, какой-то особой, присущей только им атмосферой вечного праздника жизни. Токио удивлял контрастами: огромные заводы и крохотные мастерские, десятиэтажные универмаги с лифтами для доставки машин покупателей на крышу, где находилась парковка, и тысячи лавчонок, чья торговая площадь не более двадцати квадратных метров, наконец, сочетание ультрасовременных платьев модниц и ярких кимоно, в которых женщины выглядели порхающими сказочными бабочками.

В Канберре нет всего этого. Она берет в плен патриархальностью. Здесь не слышно лязга строительных механизмов, ночью не будят сирены полицейских машин. Утром просыпаешься разве что под гомон птиц в твоем садике. Зеленые, красные попугайчики слетаются сюда с гор, чтобы вместе со скворцами деловито поклевать что-то в траве. Ветерок наполняет легкие запахом роз и свежескошенной травы. Из-за горной гряды встает багровое солнце. Его лучи проникают через тюлевые занавески, зажигают в саду желтым пламенем густые кроны цветущих мимоз, еще больше выбеливают лепестки вишен.

В пять утра к маленьким пернатым присоединяется огромный кокки. Я так и не узнал, откуда прилетал к нам этот какаду, не боявшийся людей. Стоило появиться в саду, как пернатый гость слетал с сушилки для белья, где он любил щелкать деревянные прищепки, и садился на протянутую руку. Кокки знал, что его ожидает лакомство. Проглотив его, он перелетал в сад к соседям.

В эти ранние часы в нашу дверь начинал кто-то бесцеремонно рваться. Этот «кто-то» звался Джулиусом. Ярко-рыжий ирландский сеттер привязался к нам сразу же после приезда. Он усвоил быстро, что в доме не скупятся на вкусные вещи и в нем он всегда самый желанный гость. Его хозяин, полковник австралийской армии, уехал в Сингапур командовать расквартированной там воинской частью, оставив собаку на попечение взрослых сыновей. Тем же не до Джулиуса, их одолевают заботы поважнее — жены, дети, спортивные машины. Джулиус энергично крутит хвостом, не спуская с меня взгляда. Словно хочет сказать: собирайся поскорее, пора в лес на утреннюю прогулку. В лесу его поджидает масса соблазнов: птицы в высокой бурой траве, дикие кролики — за ними можно с лаем побегать, купанье в пруду офицерской школы. Мы идем по еще пустынной Элиот-стрит мимо каменных одноэтажных коттеджей, цветущей японской сакуры, русской черемухи и белоствольных берез. Через несколько минут асфальт сменяет песчаная дорожка, а посаженные сакуру и березы родной для Австралии эвкалиптовый лес. Дорожка взбирается на гору к танку памятнику австралийским солдатам, павшим на полях сражений в Первую и Вторую мировые войны. Отсюда Канберра просматривается почти как с самолета. Немного воображения — и нет внизу зарешеченных окон военного министерства, островка высотных билдингов центра города. Перед тобой предстает первозданная красота горного уголка, взволновавшая два века назад переселенцев из далекой Европы, — яркая зелень долины в кольце фиолетовых гор. Я долго мучился, пытаясь сделать отсюда панорамный снимок, пока не понял всю абсурдность затеи. Слишком далеко разбросаны друг от друга кварталы. Это не Париж или Токио. Между островками домов обширные парки, поля для гольфа, бассейны, тенистые корты и гордость столицы озеро Барлей-Гриффин. Около века назад на месте озера протекала речушка, утопавшая в зарослях ивняка. Человек вырыл огромный котлован, построил плотину, и речушка превратилась в гигантское озеро, чьи берега не окинешь взглядом. Чтобы обойти искусственный водоем, даже закаленному спортсмену потребуется не менее дня. Да и всякий ли спортсмен сумеет за день пройти тридцать миль?

Воды озера бороздят сотни яхт с причудливыми парусами, а в центре его на семидесятиметровую высоту бьет фонтан «Джеймс Кук», названный в честь первооткрывателя Австралии. Алмазный шлейф фонтана стелется над озером, водяная пыль обдает камни, которые были когда-то частицей моста Ватерлоо в Англии, а затем, привезенные сюда из Европы, превратились в гранитное основание моста, переброшенного через озеро. Миллионы брызг долетают до людей на берегу, преграждают путь несущимся над озером черным бакланам.

У «Джеймса Кука» на озере есть достойный соперник — уникальная звонница «Карилон». Три бетонные плиты башни взмыли высоко в небо с небольшого зеленого островка. Рядом водная ширь, густые распущенные косы ив и белоствольные эвкалипты. Звонница часть уголка австралийской природы и в то же время она чужестранка. И не только потому, что ее строго очерченные геометрические формы резко контрастируют с окружающим ландшафтом. Надпись на одной из плит сообщает: «Звонница — подарок Великобритании в ознаменование пятидесятилетия Канберры. Открыта лично королевой Елизаветой Второй».

Каждое воскресенье в 2 часа 30 минут пополудни сюда съезжаются туристы, чтобы послушать музыку. Один из лучших музыкантов Канберры Джон Гордон поднимается на лифте к вершине звонницы (куполом ее не назовешь) и ударяет по клавишам инструмента. Над водной гладью вместе с черными тенями бакланов плывут тягучие бередящие душу звуки. Любимая мелодия Джона Гордона — негритянская песня-молитва «Никто не знает, какие несчастья я пережил». Грустная мелодия своеобразный символ жизненных трагедий и трудностей, которые для большинства австралийцев остались теперь позади.