Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений

Город опустошен, его прекрасная материальность как бы истаивает, исчезает, как фантом (не сбывается ли предсказание одного из героев Достоевского — см. «Слабое сердце»?). Обесцвеченность города есть результат разрушительного социального катаклизма:

Жизнь после смерти призрачна и бесцветна: поэты — «болотные цветы», память — «благоухающее тленье». Седой — вот превалирующий цветовой и «возрастной» эпитет Петербурга у Марии Шкапской («седые бастионы», «замшелых стен седая вязь», «невский седобородый вал» — триптих «Петропавловская крепость», 1922). Еще страшнее — видение города в «Петербурге» Ходасевича:

Начало 20-х — период массовой поэтической эмиграции. И те, кто из петербургских поэтов уже издалека пишет, вспоминая свой город, очищают и преображают его, возвращают ему свойственные краски. Да, по И. Северянину, сейчас «город — склеп для мертвецов» («Отходная Петрограду», 1918), но уже из эмиграции город предстает совсем иным (хотя, повторяю, — в прошлом, возникая из прошлого):

(«Пасха в Петербурге»)

Именно «воспоминанье, острый луч» преображает «изгнанье». Пронзающая сила памяти возвращает город, «где нежно в каменном овале / синеют крепость и Нева». Даже сумерки помнятся как деятельность художника: «бывали сумерки, как шорох / тушующих карандашей». Воспоминание — это луч фонаря, особый ракурс освещения (В. Набоков, «Ut pictura poesis», апрель 1926). Из бесцветного, лишенного красок эмигрантского «настоящего» изгнанник видит родину цветной и многоцветной: «Синей ночью рдяная ладонь / охраняла вербный твой огонь» («К родине», 1924).

Противопоставляет, объединяя в одном снимке, два цветовых канона Петербурга — сияющий и мрачный — В. Ходасевич в «Соррентинских фотографиях»:

Уникальная красота города возрождается — но только в памяти:

«Румяные губы», «туманное озеро», «матовый» абажур, «голубая, овальная комната» — Петербург из 1950 года Георгия Иванова. Из ледяного никогда усилием сознания и воображения поэт возвращается в утраченную столицу с ее голубовато-золотой гаммой:

В подсоветской поэзии у Петербурга — Ленинграда — сначала исчезают краски. Город обесцвечивается, как бы выцветает. Его знаменитая красота принадлежит только давно отошедшему:

Только в «видениях юности беспечной» город остался многоцветным:

Еще помнит и славит былое великолепие Михаил Кузмин — «…сквозь пар и сумрак розовея»; но сам перечеркивает красоту безобразием — «там пустые, темные квартиры, / Где мерцает беловатый пол» (1930). Абсолютно непригодную, по его мнению, декоративность города уничтожает Илья Сельвинский в «Пушторге»:

(1931)

«Погружается Мойка во тьму» — и не только Мойка, но и весь город в сознании поэта (А. Ахматова, «Годовщину последнюю празднуй…», 1938). Эпитеты? «Погребально», «свет… притушен», «в грозных айсбергах». Теперь уже — «не столицею европейской / С первым призом за красоту», а «душной ссылкою енисейской», «пересылкой» с «трупным запахом прогнивших нар» видится Ахматовой ее город.

И только к концу 50-х опять просияет его красота:

Торжествующая, праздничная полихромность поэзии XVIII века с его яркими, насыщенными цветами, подчеркнутыми особым блеском и одновременно прозрачностью красок, свидетельствует о подъеме и расцвете, цветении городской культуры. Затем — в первой трети XIX века краски становятся более изысканными, от основных цветов (синий, красный, желтый, зеленый) поэты постепенно переходят к их смешиванию, созданию более утонченной и индивидуальной палитры. Более тонким становится и сочетание цветов. Отражение города в поэтическом описании приобретает особую цветовую глубину, насыщенность, напряженность. Однако к середине века город как бы обесцвечивается — социальные мотивы изымают из поэзии яркие или изысканные краски, сводя цвет либо к желто-коричневой, либо к серо-черной монохромности. Цвет становится не ярким, не праздничным, не блестящим и не прозрачным, а грязным и тусклым.

И только к концу XIX, а особенно в начале XX, нарастая к 1913 году, как известно самому богатому и праздничному — перед обвалом в мировую войну, революцию и разруху, — цвета Петрополя приобретают удивительное разнообразие, их сочетания не только обретают утраченную изысканность, но и приумножают ее.

Нарастающий, побеждающий черный (с привнесением серого), монохром постреволюционной поэзии, играющий роль отрицания цвета, свидетельствует о торжестве зла — ведь черный цвет (и темный тоже) издревле ассоциировался со злом, белый (и светлый) — с добром. Черный (мрачный, темный) вытесняет из петербургской поэзии, поглощает разноцветье, гасит цвета. Эта победа мрака есть победа возвращающегося хаоса (из которого, по античной мифологии, родились «Черная ночь и угрюмый Эреб»). Мрак черного цвета уничтожает присущий Неве и городу на Неве блеск — а Платон считал, что мир красоты и весь мир идей обладает блеском (считалось, что «цвет богов — блестящий, ввиду происхождения их от огня» [45]). Любопытно, что российский психоаналитик С. Афанасьев считает черный выразителем акцентуации шизоидности (замкнутость, напряженность) [46].