Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

И вывод, с которым уж никак невозможно согласиться: «В конечном счете для Достоевского и Щедрина (и для Чернышевского, Герцена, Тургенева, Некрасова…) были одни и те же "черти", одни и те же "чужие люди" , одни и те же свои…» Противореча сам себе (где тут самообман, а где лукавые уловки, «тактика» и т. и. — черт не разберет), Карякин принялся отстаивать свою мысль тем, что, мол, Достоевский отказался «от изображения других революционеров, других социалистов… кроме Шигалева и Петруши» (как будто художнику вменено в обязанность всех поголовно описать, как будто недостаточно для него создания типа), что и боролся-то он с революционностью «в лице псевдореволюционности», и не мог он, конечно же, не видеть, что «в революцию идет все больше людей с чистой совестью», и даже — «яснее становилась для него неизбежность революции». А главное — по Карякину — не только «утопизм утопического социализма он осознал одним из первых», но и «утопизм религиозного обновления мира».

Это Достоевский-то, утверждавший, что останется лучше с Христом, нежели с истиной, если она будет вне Христа? Что «социализм и христианство — антитезы»?

А теперь напомню о статье 1964 года про Солженицына: «А. И. Солженицын не идеализирует никого из своих героев. Иван Денисович и в Бога верует…»

Статьи Карякина о «Бесах» были написаны в первой половине восьмидесятых. Сколько лет прошло, и разница между верой Ивана Денисовича и Федора Михайловича, вероятно, была, но не в этом дело.

А дело в том, что сам подход к этой вере у Карякина с тех пор почти не изменился. И это тоже штрих поколения, до сих пор опирающегося на добролюбовскую методологию «реальной критики»?

Нет, утверждать это как черту всего поколения я не берусь.

Начав рядом, вместе, шестидесятники, пройдя «через горнило сомнений», вышли в 70-е-80-е годы с разными программами. Но объединяло их неприятие государственной лжи, рабского положения человека, неприятие насилия, стремление к освобождению общества.

А проза и философский мир Достоевского были тем «чистилищем», тем испытанием духа, через которое и проходило поколение. Пьеса Ф. Горенштейна «Споры о Достоевском» помечена 1973 годом (опубликована в журнале «Театр», 1990, № 2). Но в ней словно сконцентрирована та атмосфера 60-х, в которой происходила так называемая реабилитация Достоевского. На самом же деле это была реставрация духовности посредством Достоевского, через Достоевского. Но тут уже не было никакой стадности. Каждый шел своим путем. И порой на этом пути от него приходилось несладко и бывшим «соратникам» по поколению.

В основе драмы Горенштейна лежит трагикомическая ситуация: предварительное обсуждение в издательстве работы Романа Эдемского «Атеизм Достоевского». В обсуждении участвуют и литературоведы-догматики выделки 30-х-40-х годов, и либералы, и русский националист, и атеисты, и скрытые, тайные христиане.

Но прежде чем говорить о пьесе Горенштейна, совершим небольшое отступление в сторону другого автора, в силу возраста тоже относящегося к тому же поколению, Л. Бородина. В рассказе «Вариант» («Юность», 1989, № 11) пятеро друзей, «скованных» первоначально «одной целью» — неприятием системы, — расходятся, ибо каждый нащупывает свой мировоззренческий и поведенческий вариант. «Россия не готова, мы преждевременные скороспелки», — заключает тот, кто говорит увереннее всех, как бы «лидер» пятерки инакомыслящих. Это была констатация идеологического кризиса шестидесятничества, уповавшего на демократизацию вследствие решений XX и XXII съездов. «Мы хотели рассказать о миллионах погибших, мы, однажды узнавшие об этом! А кому мы рассказывали? Тем, на чьих глазах все происходило! И даже те, что выжили и вернулись из лагерей, — вы же знаете, какую блевотину они выдают! Здесь что-то не так… Понимаете… здесь какая-то тайна, задача из высшей математики, а мы решаем ее средствами таблицы умножения…»

Отталкивание, неприятие, желание борьбы — было.

Чего не хватало — «политического» ли «капитала», как выражался лидер? Или другого — духовной культуры, основательности и разработанности подхода к действительности?

Вариант самого «лидера» — это месть. Кровная месть тем, кто осуществлял сталинские репрессии.

Однако на пути осуществления этой задачи приходится — случайно, но — пройти через кровь невинного человека. Кровь за кровь — остановки не будет… Именно поэтому герой Бородина в конце концов прозревает то, о чем «догадывается и ранее», — «об отсутствии смысловой связи между его жизнью и судьбой того существа, что именовалось Россией».

Другой из пятерки, однако, выбирает совсем иной путь — христианский. «Верховенская пятерка» бесов приходит на ум но аналогии; а весь рассказ выстроен по аналогии с «Преступлением и наказанием».

Во время кризиса, испытанного шестидесятниками, многие «уходили» в иррационализм, мистику. Невозможность достижения свободы, чувство отчаяния толкали в разные объединения — одно из них запечатлено Ю. Трифоновым в «Другой жизни». Его герой, историк Сергей Троицкий, действительно докопавшийся до опасных для власти документов и свидетельств о действиях «вождей» революции и убедившийся в невозможности их обнародовать, ищет духовного спасения в парапсихологии, например.

Уходили и в кришнаизм, и в йогу, и в буддизм — и просто в пьянку. А другие приходили к христианству.

Феликс Светов, прошедший через тюрьму и ссылку уже в 80-е годы, в течение пятнадцати лет, с 1955 года, опубликовал множество статей в «Новом мире», выпустил несколько книг. «После краткой "оттепели" гнет над мыслью становился все более тягостным и тотальным. Это совпало с событием, радикально изменившим мою жизнь, — я стал православным христианином» [3] «Опять биографии, или Отверзи ми двери». С писателем Феликсом Световым беседует Бронислава Тарощина. «Литературная газета» от 28 марта 1990 года. , — вспоминает Светов. И в цепи его размышлений с неизбежностью появляется Достоевский.

Да, опять «роковой» и столь необходимый для шестидесятников Достоевский. Дело не только в том, что «Записками из Мертвого дома» Светов поверяет духовный уровень текущей прозы («…разве задача литературы в том, чтобы пугать читателя? Мне не нравится "чернуха" в сегодняшних повестях о лагере и стройбате, какая-то есть неправда в таком нарочитом нагнетании ужасов, хотя вроде бы все верно. Так, да не так…»). Дело в том, что именно Достоевский, по мнению Светова, приводит — вновь и вновь проверяющего себя через его прозу — к другой цели: «Он увидел людей — несчастных и погибающих, понял Христа в каждом из них».

Каждый в поколении шестидесятников оказался после «слома» 60-х, выражаясь словами В. Гроссмана, «пасынком времени». Да, «дети XX съезда» стали пасынками последующей эпохи. И каждый стал искать свой, прибегая к названию рассказа Л. Бородина, «вариант». И споры о Достоевском здесь были определяющими — для выбора каждого.