Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Зрелищность и артистизм сначала были заявлены не критиками, а поэтами, художниками и музыкантами — «за эпоху до». Дмитрий Александрович Пригов, упорно разъясняющий для непонятливых персонажность своей поэтики и принципиальной artistiЗМ своего художественного поведения, — это раз. Перевод в зрелищный ряд поэзии, музыки, прозы — это два. Андеграунд, «севший» на акцию еще за эпоху до «эпохи до», — это три. Традиции artistизма, артистического поведения в серебряном веке — это четыре. Обэриуты… и гак далее, как говорил Велимир Хлебников, заканчивая свою акцию, хотя и не предполагая, что это за зверь такой.

Новые персонажи — среди них не только «раздвоившиеся» и «расстроившиеся» критики, но и оставшиеся под маской угрюмого разоблачительства обладатели всего одной фамилии, своей, но тоже очень уж «достоевской», — прибегли к жанру, испытанному еще Лямшиным в «Бесах»: под его пальцами революционная «Марсельеза» постепенно превращалась в игривый «Майн либер Августин». В поэтике новейшей персонажной критики обе эти мелодии сращиваются: с одной стороны, персонажность вроде бы диктует желаемую свободу и антиморализаторский стеб, с другой — она уж совсем неожиданно стала использоваться для нравственных уроков и приговоров, для выяснения именно что «облико морале». Если персонажники первой волны этого соблазна избегали, как могли (и, как могут, избегают), то волне второй было с этими ограничениями пресновато.

Критики совсем новой волны, привлекаемые новыми явлениями литературного быта (презентациями, лотереями, приемами, представлениями) более, чем литературой, охотно оставляют на покрывающихся пылью письменных столах набор немодных литературно-аналитических инструментов и приближаются к… поводят носами в предвкушении… чувствуют ароматы… нет, не кухни, а уже готовых блюд. Словесность же сегодня вообще глядит непонятой букой, если не бомжем, безнадежно скитающимся от одного коммерческого издательства к другому и питающимся крохами с их неплохо накрытого стола.

И слышно по морозной и обезлюдевшей (от боязни встретиться с кем не надо) Москве, как скрипят в ночной тиши перья — мол, там-то и там-то состоялось то-то и то-то, презентация такая-то, вручение призов там-то:

— фуршет состоял из… ужин был накрыт во французском (русском, мичиганском, грузинском и т. д.) стиле; вина были предложены красные, белые, зеленые, буромалиновые; шампанское наливали бочками, цистернами, фужерами, а водку «Абсолют» — стопками, крошечными рюмочками;

— промелькнули как тени и быстро скрылись (видимо, на другую презентацию) загадочные А и Б; при этом не забыто, кто был в чем одет; отмечено, — какой издатель сидел с бокалом в руке, но мрачнее тучи, а кто, свободный и прекрасный, веселился и шутил; в общем, — «выпили, поболтали, потолковали».

Запечатленная тусовка подвергается своеобразному, если можно так выразиться, анализу, и даже подводится под нее теоретическая база; то бишь маркируется по принципам «узнаваемости», «типам посетителей» и т. д. Выставляется оценка действу, в котором участвовали некие люди, «имеющие некий имидж».

Хочу быть правильно понятой.

Упаси меня Боже впасть в унылое стародевическое морализаторство и осудить сами праздники, приемы и презентации. Ходила, хожу и ходить буду — отнюдь не без пользы и не без удовольствия проведенное время. Где еще обсудишь премию, встретишь автора, назначишь встречу, обменяешься новостями, узнаешь, кто почем, договоришься о рукописи? Я не о приемах — я о том, что их описание подчас делает с соблазнившимися легкой добычей критиками.

И еще об одном: высокая филология не только не расходится с вышеупомянутыми новинками литературного быта, но и сама их развивает. Скажем, на вечерах того же «Нового литературного обозрения» были и серьезные доклады, и превеселые акции, когда, например, литературовед Андрей Зорин прочитал (в сухой интонации докладчика) стихи Д. А. Пригова, а Д. А. Пригов произнес (спел? прокричал?) текст доклада Зорина. Я не о самих фактах литературного быта — об их интерпретации.

Литературный и окололитературный быт не вытесняет ли в сознании читателей литературное со-быт-ие? В итоге складывается совершенно не соответствующий действительности и иллюзорный (около) литературный миф о мире, чтобы быть в котором, оказывается, совершенно не обязательно что-либо открывать; а для того, чтобы быть «в курсе», совершенно не обязательно читать. Можно — и нужно — мелькать, участвовать, «тусоваться» (или читать, что про эту тусовку написано). Литературный факт трудами газетных интерпретаторов подчас подменяется атмосферой, которая оказывается не в пример более важной, чем сама первопричина. Такой вот парадокс нашей новейшей литературной действительности, отличающейся еще и манией грандиоза: впечатление от разговоров на тусовке порою даже сопоставляется с… разговорами Гёте с Эккерманом. Веселимся, господа!

Живописанием тусовки навязывается общественное мнение, складываются и ниспровергаются литературные репутации — получается, более зависящие от «имиджа», нежели от написанного. От текста. Вернее, так: текстом становится сам имидж, вытесняющий в современном окололитературном мире понятие репутации. У Битова должны быть маленькие очки в круглой оправе, как у Грибоедова; в его квартире должен быть полный бардак, подчеркнутый валяющимися тут и там надорванными конвертами (в этих белых бумажных гробиках, видимо, покоились читательские письма), на его столе должны громоздиться иностранные книги. Это цитата из аудиовизуального текста «допущенного к столу» ТВ-критика. А «допущенный к столу» критик ресторанный в зубах вынесет на газетную полосу какой-нибудь жест, фразочку. Например, из Пьецуха только лишь «Душа моя» — этого, как выясняется, достаточно. К чему анализировать успехи и неуспехи, достижения и провалы редакторской концепции и практики журналов «Дружба народов» или «Золотой век» — занятие утомительное и трудоемкое… Лучше пиджак главного редактора обрисовать.

Давайте помечтаем.

Предположим, что литературный быт и его описания развиваются по уже намеченному пути. Мол, верной дорогой идете, товарищи. Каковы перспективы? Обратившись за творческой поддержкой к газете «Коммерсантъ», предлагаю литкритическим перьям, выступающим в легчайшем весе, новые рубрики.

«La vie de nuit» (на языке родных осин — «Ночная жизнь»):

«Вечер развивался по ставшей уже традиционной схеме: выступление г-на Рейна, перемежавшееся канканом и другими танцевальными номерами, происходило преимущественно под холодные закуски и первые взмахи бокалов, потом, уже под Генриха Сангира, слегка разгоряченные писатели начали отставлять в сторону стулья и выводить на разминку своих дам в середину зала. К часу ночи часть литераторов, вняв настойчивым призывам диск-жокея (прошу прощения, ведущего презентацию. — Н. И.), публика выдвинулась на третий этаж, где в интимном полумраке разворачивалось эротическое шоу, а затем, вкусив острых ощущений, до предела возбужденная, спустилась обратно — тут-то ее и поджидала (Белла Ахмадулина, Алла Марченко, Светлана Беляева-Конеген — выбирайте на свой вкус), взвинтившая энергию гостей до критической точки. После этого у публики оставался один выбор: либо взорваться в танцевальном марафоне под техногруппу "Знамя" ("Дружба народов", "Соло", "Новый мир", "Вестник новой литературы" — выбор за вами), либо сдержанно удалиться в казино и уже там, в музейной тишине, под шелест рулетки и покерных колод, "взорвать" свой кошелек».