Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Все реже и реже выпадает счастье прочесть свежую журнальную статью Станислава Рассадина, оценить неувядающий полемический задор Бенедикта Сарнова; мысли и заботы Игоря Виноградова отданы «Континенту»; Игорь Золотусский если не просвещает финнов, то лишь изредка ворчит на современную литературу, временно замещая позднего Николая Васильевича Гоголя; а Лев Аннинский стал столь необозримо многоруким Шивой, что я уже и понять не могу — он все-таки остается литературным-то критиком или уже нет?

Всего несколько лет тому назад именно вышепоименованные критики составляли авторское литературное ядро «Известий», «Московских новостей», «Огонька», а в «Литературной газете» к ним присоединялись еще и Алла Латынина, Алла Марченко, в «Книжном обозрении» — Татьяна Иванова, Поэль Карп, кажется… Славное было время, жаль, что быстро промелькнуло, да и статьи — будем смотреть на вещи прямо — остались в газетном фонде перестроечной эпохи.

Конечно, при таком повороте разговора надо бы повторить известно какую цитату про «людей, о коих не сужу, затем что к ним принадлежу». Заранее принимаю все упреки, ибо отношусь к данным заметкам как к попытке самоопределения, право на которое критика отстаивает издавна.

Так вот, именно тогда, когда литературная критика неожиданно для нее самой обратила на себя самое небывалое внимание, именно тогда, когда критики — чего давно уже не было в отечественной литературе — стали почти публичными, во всяком случае, ясно различимыми общественными фигурами, именно тогда, когда практически вся запретная и спрятанная литература стала благодаря печатному станку доступной и откомментированной, вместе с возникновением новой журналистики, мобильно реагировавшей на то, о чем с запозданием писали журналы, досадно, но неизбежно терявшие темп, — именно тогда из рукава полусамодеятельных изданий вроде пренебрежительно не замечаемого «высокой» критикой «Гуманитарного фонда», сформировавшегося уже не по принципу какой бы то ни было объединяющей идеологии, а по принципу тусовки, а также с вовсе даже противоположной, сугубо филологической стороны вышли совсем другие критики.

На полосы новых газет.

На полосы еженедельников, быстро меняющих кожу.

И даже на экраны ТВ.

Это было не то чтобы вытеснением устоявшихся авторитетов — сначала новая газетно-журнальная критика возникла по принципу дополнительности.

Критикам «толстожурнального» тина всегда необходимо было широкоформатное пространство: для маневра, разговора ab ovo, для разворачивания аргументации, неспешного, подробно комментированного пересказа сюжетов литературных произведений, взвешенной и доказательной, вдумчивой оценки. Для глубины подтекста, изящества примеров, обнаружения контекста и так далее, и тому подобное — вещей, от которых новая, на первый взгляд легковесная, газетная критика вовсе не желала быть зависимой.

Она хотела миллион — и сразу.

Желание «новогазетных» взять банк совпало с определенной усталостью критиков-«реалистов» от литературных забот, с их новой занятостью не только критикой, но и другими видами литературной и внелитературной деятельности. Это, во-первых.

Во-вторых, — может быть, это и было моментом, определившим паузу, — завершился период эзопова языка, на котором критики-«реалисты» привыкли (вынуждены были) работать. Ведь они не то чтобы дешифровывали тексты при помощи своего комментированного пересказа — нет, их работа требовала гораздо более изощренных приемов, приемов по нанесению на уже зашифрованный, скажем, Искандером или Битовым текст еще одного кода, внятного читателю-единомышленнику. Запутывающего след. Стремление запутать иногда приводило к более чем странным результатам. Уж не знаю, нарочно или случайно так все запутали вокруг прозы Юрия Трифонова, что ничего, кроме обсуждения проблемы, дозволено ли писать «про быт» или нельзя, хорошая ли вещь интеллигенция или плохая, к моменту его смерти не было высказано. Уж не знаю, специально ли все запутывали вокруг Искандера, но в критике от его прозы оставался набор в высшей степени гуманных прописей. Так же, как и от Астафьева, Распутина, Можаева, Белова. Писать «по правде» значило сочинять литературно-критический донос — и оттого… оттого опять вступал в свои права литературно-критический эзопов язык, смелые намеки на власть, от которых ловила кайф либеральная интеллигенция.

Заниматься же поэтикой эта критика никогда не любила. Литературоведу — литературоведово. И о стихах писали, как о прозе, опять-таки в контексте общегуманитарного разговора. Бахтин и Тынянов, Эйхенбаум и Лидия Гинзбург — отдельно; современная литература — отдельно: сферы влияний практически не соприкасались.

Отказаться от освоенного стиля, перейти на прямую речь? Можно, конечно, но результат чаще всего обнаруживал отсутствие новых идей, недостаточность познаний, невладение общемировым литературным и литературно-критическим контекстом. Надо признаться, мало кто из уважаемых обществом авторитетных критиков запросто вписался в новую ситуацию. Будучи к тому же чаще всего представителями одного (или близкого к этому одному) поколения, критики прежней выучки, самостоятельно преодолевшие догматизм, имели за спинами не только вдохновляющий опыт дружбы, но и — единства порабощающего. «Возьмемся за руки, друзья» — это про них сказано. Что бы друг ни написал, ничего, кроме хорошего, уста ангажированных взаимной поддержкой критиков изречь не могли. Они охраняли свой круг и, исторически говоря, иначе поступать и не могли, иначе бы критики оказались предателями литературы, присоединившись к хору, возглавляемому в лучшем случае Феликсом Кузнецовым. Так что о полной независимости собственного мнения критике приходилось только мечтать.

Новая поросль начала работать по контрасту. Стратегической линией поведения была первоначально избрана именно независимость — от идеологии, от «круга», от «своих». Но утверждение собственной неангажированности затем пошло по наиболее легкому пути: предварительной расчистки площадки, под горячую руку отстрела тех, кто не с нами, объявления гражданской войны по поколенческому признаку. Лозунг идеологической неангажированности и независимости оказался чисто декоративным, как и слоган «Независимой газеты»: «без гнева и пристрастия». Гнева и пристрастия стало в избытке. Как и идеологии. Но это позже.

Вспоминается первый период жизнедеятельности «Независимой». К радости окружающих (нормальных) критиков всех поколений — открытость, «гамбургский» счет, изящество рубрик, неподдельная образованность, культурологическая игра, отсутствие пафоса. Элегантный, остроумный стиль: именно он и делал музыку заметок Бориса Кузьминского, парадоксов Владимира Новикова и обзоров Андрея Немзера, рецензий Константина Поливанова. За всех не скажу, но я испытала живейшее чувство солидарности, соучастия, если не момент литературно-критического счастья от самой возможности столь неожиданного разыгрывания газетной полосы — особенно в сравнении с «Литературной газетой», которая на то время потеряла лицо (и роль) «первой леди совета» и обрела облик ворчливой от неожиданно резкого постарения, унылой, занудной пенсионерского вида тетки. Которой «не ндравится». Которая во всех играх, прыжках, скачках, энергетическом веселье новой критики, резвящейся на зеленой травке, провидела злой умысел — покушение на святыни. Критики (разных, кстати, поколений) «ЛГ» в роли хранителей огня отстаивали сакральность — критики «НГ» ничего не отстаивали, они вообще не считали, что «литература должна». Кому бы то ни было. Отечеству, народу, партии, правительству, нации, традиции. В узел напряжения «между» попали и журналы, толстые и тонкие. Но главным предметом полемики оставалось все-таки долженствование, по-разному понимаемая ответственность. Самое любопытное, что полемика реализовывалась не в смыслах, а в стиле. Сформулировал же Андрей Синявский: расхождения с советской властью у меня прежде всего эстетические. Так и здесь: «ЛГ» сохраняла высокий стиль ответственных раздумий, «НГ» не раздумывала, а практиковала.