Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Вместо рационализации русской истории и ее метафоризации постмодернизм предложил карнавализацию : история декорируется, освобождается от боли, воспринимается как костюмированное представление, «страшные» личины становятся смешными и даже симпатичными, звучат забавные диалоги из царства мертвых, в рамки развлекательных сюжетов инкрустируются обезболенные исторические события и обезвреженные исторические лица. Все пляшут и поют.

После «литературно-просветительского» периода поиска исторических ценностей при помощи беллетристики, после массированной публикации исторических архивов и документов, после разочарования в возможностях обретения общей «исторической правды», сомнений в ее существовании и метафоризации истории, после постмодернистских с нею игр обратимся к еще одной, немаловажной проблеме: история и чтиво. Еще в позднесоветское время чемпионом из всех исторических романистов (по социологическим опросам ВГБИЛ) стал Валентин Пикуль. История в его интерпретации стала настоящим рыночным товаром: тиражи его национал-романтических книг намного опережали тиражи исторических романов Булата Окуджавы или Юрия Давыдова. Популярность Пикуля была обеспечена не только его методом, который можно определить как авантюрно-упрощающий. Национал-патриотическая идеология, враждебная официальному и либеральному интернационализму, привлекала к Пикулю читателей, равнодушных к схемам советской исторической науки. Пикулем был успешно разработан и тиражирован агитационный механизм воздействия массовой литературы на сознание неподготовленного читателя, в постсоветский период подхваченный Эдвардом Радзинским в его псевдоисторических сочинениях. Национал-нигилизм в текстах этого последнего был потеснен национал-романтизмом. Опять возрос голод на литературу, посвященную отечественной истории — за пределами советской истории с ее депортациями, лагерями, тюрьмами, геноцидом. Читатель устал — и отвернулся от дурной бесконечности «желтой стрелы», предпочтя ей историю Империи: Царского двора, дворянских родов. Читатель захотел от истории — вместо дурной бесконечности и абсурда — красоты убежища, и Радзинский ее предложил: например, в истории последней царской семьи. Он угадал откат исторического сознания и поиск обществом опоры в упорядоченной истории. Хотя бы — дореволюционной.

Итак, взаимоотношения литературы и истории завершили круг:

— от незнания — к познанию;

— от попытки познания — к признанию невозможности рационализации;

— от невозможности рационализации — к метафоризации;

— от попытки художественного освоения истории через метафору — к ее раздроблению и карнавальной перекодировке. Вернулись почти к тому же, с чего начали — к незнанию. Со старта нового исторического периода (1985–1986) и вплоть до наших дней история была и остается самым притягательным и наиболее часто эксплуатируемым «реди-мейдом» для современной изящной словесности. История, связанные с нею мифы и легенды, стереотипы и клише стали экспериментальной площадкой, полигоном для пуска разнообразных версий и вариантов. Вместе со всем обществом, разуверившимся в возможностях рационального объяснения своей жизни и перескочившего от пропагандистов и агитаторов — к гадалкам и хиромантам, от лозу шов — к гороскопам, литература отвернулась от реалистического «позитивизма» и ушла к метафоре, а затем и вовсе отказалась от выстраивания исторической системы или даже схемы — в пользу абсурда.

История разочаровала ее новых участников, но и они пока не оправдали ее надежд.

В заключение хотела бы прокомментировать мнение Андрея Зорина, высказанное им при объявлении списка финалистов Букеровской премии 1998 года, о преобладании авангардистских текстов в современной русской прозе (точнее — в списке, представленном номинаторами). На мой взгляд, авангард в русской прозе (как и в поэзии) присутствует в доле микроскопической, что обусловлено затянувшимся диалогом с советской и русской историей. Литература — «старая девочка» — брезглива к настоящему и боится будущего, продолжая неуверенное движение с лицом, повернутым вспять. Настоящее — поле деятельности энергичных изготовителей детективов, триллеров и любовных романов. Массовая литература близка с настоящим временем и с «настоящим» читателем; так называемая «серьезная» литература его катастрофически теряет и пока не предлагает никаких новых стратегий для восстановления утерянного контакта. Она обижена на настоящее — оно резко понизило ее статус; она со страхом ожидает будущего — и не торопит его приход. Третье тысячелетие? Забава модных галеристов.

Начну вовсе не с литературы, — вопреки ожиданиям читателя.

Начну с преступности.

Известно, что с нею происходит: несмотря на все усилия правоохранительных органов, о коих не забывают упоминать сами правоохранительные органы, преступность не убывает. А даже растет. Неистребимы пока и так называемые «неуставные отношения» в армии, и дедовщина… Соединенные Штаты Америки сотрясал сексгейт Билла Клинтона, а наше отечество потрясли расстрелы солдат солдатами.

То, что в нашем королевстве неладно, понятно всем. Не всем было понятно, кто в этом виноват. Прояснил ситуацию тогдашний министр внутренних дел Анатолий Куликов. На выступлении перед церковными иерархами в конце января 1998 г. он открыл имя виновного: постмодернизм.

Уж не знаю, какой из референтов, «спичрайтеров» решил — и за что? — столь по-иезуитски отомстить своему министру (спроси которого в упор о постмодернизме, — вряд ли найдется с ответом).

Симптоматично, что злокозненный ответчик «за все плохое» в нашей действительности был отмечен министром внутренних дел практически одновременно с обнаружением этого же ответчика под тем же именем — постмодернизм — литературным рядом новых русских реалистов, сплотившихся не столько «за», сколько «против». Набыченные до сверхлитературной серьезности, они с той же легкостью, с какой постмодернисты скидывали «советскую» словесность с корабля современности, скидывают с него же всю словесность нетрадиционную — по эстетическим, стилевым, этическим и прочим соображениям.

Если для истинного таланта литература просторна, в ней есть место для всякой твари, будь она, повторю, талантливой, то требования воинствующих никакого отношения к качеству словесности не имеют. Воинствующим важно не качество, а соблюдение канона.

При этом путаница в сознании рассерженных прозаиков, явно не довольных критикой и потому добровольно, хотя и не всегда грамотно, взявшихся за ее безнадежное дело, значительная. Но ведь хочется высказаться сразу, по всем вопросам и разрубить этот проклятый постмодернистский узел до конца, или, как выразился бы лихой казак, хотя бы В. Отрошенко, «до седла». В частности, в статье «Метафизика русской прозы» («Октябрь», 1998, № 1) Олег Павлов дает следующие названия подглавкам: «Вопросы литературы безвременья», «Современное художественное самосознание», «Просвещение как исторический и духовный феномен», и, наконец, последнее — «О реалистическом духе». Каждая, как очевидно по самому названию, тянет не на журнальную главку, а на целую монографию, — как сама «Метафизика…» тянет на бронзы многопудье. Вообще удивительна в молодых сравнительно людях эта сверхсерьезность отношения к самим себе, титаническое, я бы сказала, самоуважение, органически связанное (чего прибудет — от чего убудет, по закону «Ключарев — Алимушкин» Владимира Маканина) с неуважением к «другому», к мысли, даже не опровергаемой, а уничтожаемой — огнем на поражение [26] Замечательна и необязательность причины, которая используется для внезапного набега или выпада. Собственно говоря, требуется даже не причина, а повод, и даже не повод, а ощущение задетости. А уж раз зацепила, то жди придирки можно и из пушки по воробью, которого я, каюсь, так и не распознала в сюжете П. Басинского «Русский читатель оптом и в розницу» («ЛГ», № 6, 1998). Главное, что он от меня в очередной раз защитил Русскую Литературу и ее Читателя (обычно этим занимался И. Золотусский). , правда, при ближайшем рассмотрении оказывающимся бенгальским. Но великая тяга к словоговорению завораживает прежде всего самого автора, оставляя равнодушными его читателей. Процитирую «метафизического» Павлова: «Если на земном просторе рождается народ и у него является литература, то она с рождения имеет свою судьбу, судьбоносный дух, который и позволяет сказать: живая литература. Сила этого духа велика. Она возникает из небытия, совершив даже не взрыв, а подлинное, полное таинства чудо». Ну да. Чудо, полное таинства, — это все-таки, скорее, по части прозы. Еще процитирую Павлова: «Реалистический дух историчней, чем реалистическая форма. Она проявилась, вздыбившись, как гора, — и разрушилась». Так и у самого автора — пафос «вздыбился», как гора, и разрушился, оставив для обозрения печальную, но вполне однозначную картинку: реализм — хорошо, остальное (модернизм, постмодернизм… что еще?) плохо. Очень плохо, потому что реалисту все «остальное» не нравится.