Ирина Горюнова - Современная русская литература: знаковые имена

Эта книга и есть своеобразное «Поле памяти» практически исчезнувшему народу. Кто до этой книги знал о трагической судьбе малочисленного крымчакского народа?

Александр Ткаченко пишет о мистическом трагизме совпадения слов, о некоей трагической обусловленности произошедшего.

«Слово «Тафре» древнегреческое, из него сформировалось Тавр, Таврия, что означает РОВ. Далее. Само слово «Крым» произошло от тюркского КЕРИМ. Века поглотили смягчающее Е. КЕРИМ — значит КРЫМ, в переводе тоже означает РОВ. И что же получается?

В 41-м фашисты почти всех крымчаков расстреляли у рва и уложили в… ров…

Судьба? Рок? Ров… Ответа нет».

Зато есть эта книга. Прочитайте ее, и вы никогда не забудете этих строк. Вы проживете и переживете их, они останутся в вас навсегда. В мире, несмотря на огромное количество книг, — совсем немного таких, которые хотелось бы иметь на своей книжной полке, посоветовать друзьям, дать детям. Но эта одна из них — как краеугольный камень страшной истории XX века, который невозможно вытащить, обойти, позабыть, спрятать…

P.S.: Перечитываю статью… Судьба… рок… ров… прошло так мало времени после презентации книги, а Александра Ткаченко с нами уже нет. Эта книга — самый главный след, который оставил он на этой земле, один из последних крымчаков, но и один из первых.

Мы помним тебя, Саша…

Эдуард Кочергин «Ангелова Кукла». СПб.: ИД Ивана Лимбаха, 2007.

Книга «Ангелова кукла», вышедшая в издательстве Ивана Лимбаха, дает еще одно, совсем непонятное и загадочное толкование названия: рассказы рисовального человека. Это интригует и притягивает взгляд. Открывая книгу, ты еще не понимаешь, не осознаешь до конца, что тебя ожидает, а ожидает совершенно необыкновенное повествование о судьбе необычного человека и о судьбе тех, с кем он был связан тесными узами существования на этом свете, узами соучастия, сострадания… Трудно представить, что Эдуард Кочергин, народный художник России, лауреат многих государственных премий, действительный член Российской Академии художеств — бывший затырщик, т. е. приемщик краденого. Невозможно предположить, чтобы человек, попавший с трех лет в детприемник НКВД как сын репрессированных родителей, научившийся выживать там, выживать единственной мечтою — сбежать обратно на родину, в Ленинград, чтобы найти кого-то из близких, — со временем станет известным художником. Десять лет понадобилось ему, чтобы добраться до родного города. Каким невероятным упрямством и силой воли надо обладать, чтобы снова и снова бежать из приемников и потихоньку продвигаться туда, куда зовет тебя сердце?!

Рисовать Эдуард Кочергин начал в одном из таких спецраспределителей, когда увидел в бане татуированное тело помхоза Томаса Карловича Японамать, в свое время в японском плену продавшего свое тело традиционной татуировальной школе. Томас Карлович и научил маленького Эдуарда искусству японской татуировки, что не один раз и кормило его, и спасало, и придавало некий вес в определенных кругах.

Надо сказать, что Эдуарду Кочергину везло на людей с необычными судьбами. И именно благодаря этому родилась необычная пронзительная книга, мгновенно срисованная, схваченная с налета, слепленная из потрясающих деталей, живая и трагическая.

Рассказ-зарисовка «Поцелуй», медлительно и плавно текущий по своей поверхности, становится поистине страшен, когда обнажается суть самого события. Инвалидов войны в то время звали «обрубками», тех, у которых не было каких-то частей тела. А этот «солдатик-великан» был истинным лицом войны, нечеловечески страшным: «Голова солдатика-великана была расколота по диагонали, да так страшно и безжалостно, что смотреть на нее было невозможно, а уж я повидал в своей жизни к этому времени! Шрам, если это можно было назвать шрамом, проходил щелью почти от правого виска вниз через все лицо, уничтожив нос, то есть, соединив рот и нос в одно отверстие с остатками лохматых губ. Сдвинутые, но живые куски мяса — разбитые глазницы, правого глаза не было. Война. Это было воистину лицо войны». И вот такой обрубок увидел в вагоне поезда прелестную девочку-девушку «молочной спелости и красоты необыкновенной». Ни девушка, ни ее мать еще не видели инвалида. А он, завороженный ее красотой, рванулся и поцеловал ее остатками лохматых губ в шейку… Девушка зашлась в испуганном крике, словно взорвалась от ужаса, а из глаз инвалида-обрубка хлынули слезы…

И так можно говорить о судьбе каждого: и питерских проституток — «парколенинских промокашек», и о судьбе слепого Капитана, промышлявшего на выпивку со своей черной курочкой, и о ворах в законе, и о других обрубках, и о людях интеллигентных «сэхэшовских антиках», преподававших в Средней художественной школе (СХШ)… Кто лучше Эдуарда Кочергина, примерившего на себя подобный же кафтан, смог бы увидеть душу людей питерского «дна», в чем-то опустившихся, в чем-то гораздо более честных и благородных, чем многие другие? Наряду с жуткими и трагическими описаниями людей обочины, юродивых и калек, Кочергин рассказывает и о жизни в СХШ, о шалостях и проделках одноклассников. Замечательна по своей веселой хулиганистости зарисовка «Трамвай», в которой с юмором рассказывается о «выдающихся чудиках» и оригиналах-преподавателях этого учебного заведения.

Кочергин писал драматическую судьбу своего поколения, людей, выпавших из поля зрения писателей, людей, позабытых и ненужных, но именно они были сутью и колоритом той эпохи, того питерского острова Голодая, а также Васильевского и Петровского островов…

Символично и горько называется последний из цикла рассказов «Россия!.. Кто здесь крайний?» с эпиграфом «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Всеобщее опохмеление в вологодском городе Тотьме — описание, словно сошедшее со страниц сказок Салтыкова-Щедрина.

«Мы не сразу разглядели, что толпа образует между храмом и трибуною плотную многоколенную очередь, которая заполняет всю площадь и концом своим уходит в поднимающуюся угорьем улицу деревянных домов…»

Ожидание народом на площади бочек с опохмеляющим зельем, и апофеоз «тотьменского бытия»: «С угорья, куда уходил хвост очереди, показался высокий спешащий седой человек, в больших роговых очках, с лицом алкогольного академика. Осмотрев со своего высока всю площадь, уставленную бесконечными тунеядцами, сбавил ход, поняв, что опоздал, и, подойдя к хвосту очереди, хриплым начальственным голосом спросил, обращаясь ко всей площади:

— Россия!.. Кто здесь крайний?»

Россия до сих пор ищет крайнего… Оставим это…

Эдуард Кочергин написал великолепную книгу о своей жизни и жизни питерского «дна», существовавшего одним огромным общежитием, которых объединяет одно: то, что таким людям жить уже не страшно, они смотрели в глаза стольким ужасам и страданиям, сколько не выпадает на долю одного человека, но всего народа в целом. И остается только мечтать и надеяться на то светлое завтра, которое непременно настанет.