Светлана Шипунова - Дураки и умники

— Что касается вашей газеты, — сказал Зудин примирительно, — то в случае, если и она поддержит этого кандидата, многие проблемы, о которых Василий Михайлович тут рассказывал, можно будет решить с помощью наших спонсоров.

Так что подумайте, взвесьте. Я оставлю Василию Михайловичу свои координаты, кто надумает — звоните, — и он привстал, давая понять, что разговор на этом окончен.

Журналисты покидали редакторский кабинет в большом оживлении и тут же стали собираться кучками — обсуждать услышанное. Зудин еще на несколько минут задержался у Шкуратова, и тот, конечно, попытался наедине выведать у него, о каком же таком таинственном кандидате идет речь, намекнув, что его личное решение — участвовать или нет в Зудинском проекте — будет зависеть только от этого. Но Зудин не поддался.

— Всему свое время, — сказал он и дружелюбно похлопал Васю по плечу.

Старуха Суханова вышла на пенсию как раз в тот год, когда в газетах отменили цензуру, а заодно, как ей вскоре стало казаться, и правила русского языка. Теперь, читая уже не по долгу службы, а так, по привычке, она только качала головой и вздыхала. Наметанный глаз профессионального корректора машинально выхватывал из текста ошибки — пропущенный знак, ненужные кавычки, лишнюю запятую… Незамеченные простым читателем, они так и лезли ей в глаза, и она только дивилась их количеству и наглости.

— Ты смотри, Нюрка, что делают! — говорила она сидящей на окне кошке. — Одну букву переносят! Кто же их учил так переносить?

Кошка Нюрка косила серым глазом и возмущенно урчала.

Иногда, не выдержав, старуха Суханова раскладывала «Южный комсомолец» на кухонном столе, брала в руки красный карандаш и принималась вычитывать подряд столбец за столбцом, как делала это всю свою жизнь. Она читала, не вникая в содержание, но абсолютно ясно улавливая смысл каждого слова, следя за падежами и согласованиями, «ни» и «не», тире и дефисками… Время от времени карандаш ее с глухим стуком опускался на неверный знак и словно выдергивал его из полосы, выстреливая куда-то в сторону, поверх уже прочитанного текста красной стрелкой, в конце которой, не отрывая карандаша от бумаги, она размашисто писала правильный знак и обводила его жирным кружком. Каждая исправленная ошибка приносила ей моральное облегчение. Конечно, кое-что можно было бы и не трогать, считалось, что газетная практика допускает небольшие отклонения от правил, особенно по части пунктуации, но она всегда предпочитала строгую норму, и когда ей, бывало, говорили, что по газете грамоте не учатся, она неизменно отвечала: «Вот уйду на пенсию — делайте что хотите, а пока я здесь, каждая запятая будет стоять там, где ей положено, а не там, где вздумается автору!»

Дойдя до последней строки последнего столбца, она снимала очки, разгибала спину и снисходительно оглядывала газетную страницу, пылавшую во многих местах красными кружочками. Пылали от забытого возбуждения и щеки старухи Сухановой.

«Попробовали бы они тогда сдать такую полосу в печать! — думала она про себя. — А теперь все можно, все…»

Когда она впервые увидела напечатанным в газете слово «блядь», она в первую секунду не поверила своим глазам, потом стала читать с начала абзаца, но снова уперлась в это слово и некоторое время разглядывала его, словно удивляясь этому печатному эквиваленту того, что до сих пор было известно ей только на слух. На вид слово казалось скользким, как медуза. Тогда она впервые подумала, что как это хорошо, что она уже на пенсии, и ей не приходится иметь дело с новым газетным лексиконом, который она просто не смогла бы озвучивать в присутствии подчитчиц — обычно молоденьких девочек. Впрочем, еще неизвестно, стали бы они смущаться и краснеть, как покраснела старуха Суханова от одного вида напечатанного неприличного слова.

Ей припомнилось, что раньше корректору вменялось в обязанность следить даже за тем, чтобы фамилии типа Булкин, Бабкин не сопровождались инициалом Е. В таких случаях инициал полагалось разворачивать, то есть писать: «Евг. Булкин» или «Елена Бабкина». Однажды фамилия местного поэта Евдокима Баева все-таки проскочила в газете с нераскрытом инициалом, за что наказали всю дежурную группу. Дело усугублялось тем, что подборка стихов этого поэта была про любовь, причем исключительно возвышенную, и вдруг под последним стихотворением — такая подпись. Подозревали даже, что это специально, из хулиганских побуждений подстроил верстальщик Гришка, пятидесятилетний, сильно пьющий мужичок, от которого ушла уже вторая или даже третья жена, который и сам, когда бывал трезв, баловался сочинением стишков, правда, больше матерных. Эти стишки он с большим успехом читал во время перекуров другим верстальщикам, сидящим на корточках в коридоре наборного цеха возле бесплатного автомата с газированной водой. Корректорши божились, что разворачивали чертов инициал и показывали в подтверждение вчерашние рабочие оттиски полосы, где действительно все было, как положено. Выходило, что кто-то в последний момент всунул в полосу старую строку. Кроме Гришки, было некому, но он на работу на следующий день не вышел по причине запоя, и наказали, как всегда, корректоров.

Существовала какая-то мистическая закономерность, о которой все в редакции знали: если прошла одна серьезная ошибка, за ней косяком пойдут другие. И вроде все знают это и читают с удвоенной бдительностью, а наутро — нате вам, пожалуйста, новая ошибочка, похуже вчерашней. Так и в тот раз, за поэтом ошибки как с горы посыпались. Перепутали фамилию известного Героя Соцтруда, потом пропустили один ноль в рапорте о выполнении областью пятилетнего плана по мясу, и результат оказался занижен в десять раз, но все это были еще цветочки, потом грянуло, так грянуло, об этой ошибке в редакции долго помнили, даже на пенсии старуха Суханова не могла ее забыть. Однажды утром, придя на работу и развернув свежий номер своей газеты, вся редакция с ужасом прочла на первой полосе как нарочно крупно набранный следующий текст: «Леонид Ильич Брежнев — выдающийся борец за дело мира, разоружения, разжигания третьей мировой войны». Кинулись в корректорскую, развернули скрутку вчерашних оттисков — дс последнего слово «против» стояло на месте и только в последней полосе, когда вставляли пропущенную запятую, это слово вылетело — так часто бывало: исправляя одну ошибку, линотипистка лепила новую. Уволили корректора, подчитчика и «свежую голову», а старшему корректору Сухановой объявили очередной строгий выговор. После чего ошибки на некоторое время прекратились.

Старуха Суханова имела за свою жизнь столько выговоров и предупреждений, что почти не реагировала на них, привыкла, как к чему-то неизбежному в своей профессии. Журналисты в газете работали молодые, безалаберные, вечно куда-то спешили, вечно не успевали отписаться в номер и сдавали материалы практически не вычитанными с машинки, ошибок там было хоть лопатой греби, некоторые вообще не ставили знаков препинания, как, например, Сева Фрязин, который, когда его ругали за это на планерках, говорил: «Маяковский тоже не ставил!» Ошибки в машинописных материалах никогда не вызывали у нее никакого возмущения, как врача не возмущают болезни пациента — на то он и врач, чтобы лечить, на то она и корректор, чтобы выправлять. Но видеть ошибку в уже отпечатанной газете, прошедшей через десятки рук и глаз, — это она переживала тяжело, болезненно.