Виктор Ротов - Ближе к истине

А на «Вечере» слово держит А. А. Апасов. Рассказывает, как они начинали, как им трудно приходится. Ему не очень хочется об этом говорить. Всем сейчас трудно. Но читатель должен знать и это. Вдруг глаза его загораются:

— … Но зато вы посмотрите, кто с нами! Взгляните на вторую обложку страницы! Наряду с известными на весь мир именами здесь просто известные и мало известные. Думаю, что читатель с удовольствием воспримет произведения Ивана Лукаша «Ветер Карпат», Сергея Николаева «Ладанка», Валерия Рогова «Звонарь»… В них русский дух, в них Русью пахнет…

Некоторых он представляет чтением небольших отрывков или отдельных абзацев, а то и вовсе фразой, в которой действительно бьется живая яркая мысль. Созвучная с нашей действительностью. О некоторых рассказывает с подъемом. Впечатление складывается хорошее. Я ухожу с «Вечера» с добрым чувством единения и веры в то, что русское Слово спасет Россию, что оно снова, уже в который раз! пробилось чистым родником в центре земли российской. Что не все еще потеряно. И потом эта вера подтвердилась, когда я вчитался в страницы «Бежина луга». Я увез с «Вечера» целую подборку журнала.

Читаю, а некоторые вещи перечитываю, и во мне возгорается с новой силой чувство Родины. Хочется поделиться некоторыми впечатлениями.

Рассказ Сергея Николаева «Ладанка». № 1 за 1996 г.

О судьбе русского воина, смертельно раненного в Куликовской битве. Он умирает и просит другого воина позвать кого‑нибудь из серпуховских, «от полка Владимира Андреевича». Чувствуя, что умирает, он хочет передать жене ладанку (поминок), которую Дарьюшка дала ему, провожая на битву. Напутствуя его, она сказала:

— Сафронушка! Князь мой любезный! Сокол мой ненаглядный! Души в тебе не чаю… Христом Богом молю, вернись домой живым…

И хотя так же не терпелось высказать всю свою зело великую лепоту, Сафрон токмо поцеловал Дарьюшку троекратно и, отслонившись, хотел уже проститься, дабы не терзать душу, но тут жена потянула к. нему ладонь и, разжав ее, молвила едва слышно:

— Прими, Сафронушка, мой поминок. Пусть скажет он тебе, когда надо, наиглавнейшие мои мысли…»

Теперь, умирая, он хочет вернуть ей ладанку, а с нею желудь — свой поминок. Она догадается, что следует сделать. Посадить дуб на месте сгоревшего.

«Дуб тот стоит и поныне, — пишет автор. — Бывая в родном городе, я часто прихожу к нему и подолгу сижу в тени развесистых ветвей».

Уже перед смертью Сафрон узнает, что спас жизнь самому князю, который рубился рядом в одежде простого воина. «Так вот, значит, кого я спас! — думает он. — То сам Дмитрий Иваныч… Благодарю тебя, Боже, что Ты сподобил меня на сей подвиг. После такого дела и умирать не страшно. Я спас его, а он спасет Русь нашу матушку от злого ворога, а значит и жену мою Дарьюшку, и чадушко мое спасет такоже…»

Настоящими бриллиантами сверкают в рассказе старинные полузабытые или совсем забытые великолепные, объемные, благозвучные слова: Отчина, самовидец, поминок, длань, могутный, речеть, ланиты… Поистине золотая россыпь настоящей русскости на фоне теперешних привнесенных богомерзких «электорат», «киллер», «путана», «спикёр» и пр.

Каким‑то странным образом, так и хочется сказать — Божиим промыслом — рассказ Николаева перекликается с рассказом Валерия Рогова «Звонарь». № 4 за 1995 г.

Этот маленький шедевр посвящен памяти замечательного русского человека, выдающегося писателя, бывшего главного редактора еженедельника «Литературная Россия», безвременно и скоропостижно ушедшего от нас, — Эрнста Ивановича Сафонова.

У Николаева героя зовут Сафрон. У Рогова посвящение Сафонову. Всего‑то созвучие слов. А каковы крепы: оба подвижники русскости, бескорыстия, служения России. И название «Звонарь» — не просто удачная придумка автора, а сам знак судьбы, символ ее обозначеия. Ибо звонарь в соображении народа — не тот, кто еленчит на колокольне, а тот, кто вторгается звуками колокола в душу человека. Будит ее, будоражит, объечняя в людские потоки, которые текут в сторону боли всенародной, сметая всякую погань, с лица земли русской. Когда приходит на нее беда; Или благостный, малиновый звон. Когда на душе покой и благостное отдохновение. А то еще праздничный трезвон. Когда раздается русская душа. Просит разгула, широты, беспечного веселья.

Звонарь Володя, которому уже семьдесят восемь, — слепой от рождения. Он знает лишь одно дело — колокольный звон. Ему подвластны все возможности колокольного звона. Кажется, сама душа колокола. Он исторгает из него тончайшие звуки, роняя в людские души радость благовеста и философские раздумья.

Когда он звонит — в поселке Тульма праздник. Сельчане слушают зачарованно, как слушают симфонию музыкальные гурманы. И прямо‑таки не знают, как будут жить, когда не станет Володи. Его звона, А потому у тульменчан великая забота, как уберечь смертельно больного Володю. Марфа Никитична, соседка, не хочет, чтоб автор пошел к Володе «порасспрашивать» его. «Не надо», — говорит.

«Она, — пишет автор, — и Володе картошку-моркошку выращивает, да капусту со свеклой, да лук — чеснок с помидорами — огурцами. А уж старухи — кто стряпает, кто постирушку осилит. Заботятся о своем слепом звонаре, поддерживают Володю».

Но хочется пообщаться с ним. Хотя сельчане упорно не советуют.

«Болезный он. — Поясняет, вздохнув, Марфа Никитична. — Разбередишь ты его. Да ить он наполовину в наших разговорах непонятливый. И говорит плохо. Больше мычит, тоненько этак. Знамо звоны слушает. Сочиняет их! К каждому празднику особенный».

И все‑таки автор «прорвался» к Володе. Встреча была короткой и нескладной. Володя явно недоволен приходом гостя. И на вопрос пришельца из суетного мира ответил странными словами: «Уходи, господин — барин. Живи своей другой жизнью. Не трожь нас…» В контексте рассказа они звучат потрясающе. Потому что за ними тенью встают другие слова, которые кричит не докричится всему миру изболевшаяся, исстрадавшаяся Россия: «Да уйдите же вы,

лицемерные доброхоты, не мешайте России жить. И тогда вы увидите, как засверкает во Вселенной эта жемчужина Мироздания!»

«Что‑то случилось, — встревоженно понял я и, не раздумывая, спешил к церкви. Там уже толпились. В основном старушки в чистых платочках — белых, черных, цветастых.

Все мы смотрели вверх, на колокольню. Там отец Серафим в допольном, золотого шитья церковном одеянии, Однако простоволосый, держал на руках легонького, белесо-серого звонаря Володю. С бессильно откинутой головы падали, шевелимые ветерком, белоснежные космы, а согбенные ноги провисло тяжелили кирзовые сапоги. Отец Серафим негромким речитативом произносит молитву и низко кланялся на все четыре стороны света».