Виктор Ротов - Ближе к истине

Невиданное доселе внутреннее убранство церкви, множество возжженных свечей, бородатый батюшка с кадилом в руках, из которого исходит запах ладана, дивной мягкости и красоты голоса певчих, умиротворенные лица прихожан, лики святых, внимательно глядящих мне в душу, с загадочными нимбами вокруг головы; разрисованные библейскими сюжетами стены, представляющиеся мне картинами из жизни небожителей; свисающая из‑под купола люстра, слепящая множеством электрических лампочек, — все это мягко хлынуло в душу и там угнездилось навсегда. Я это чувствовал. Я даже чувствовал тепло, исходящее от горящих свечей. Я глубоко вдохнул и замкнул навсегда в себе эти чудные запахи. А когда батюшка в какой‑то момент службы подошел и мазнул мне чем‑то лоб, я сначала похолодел. А потом меня окинуло жаром.

Я не знаю до сих пор значения этого церковного обряда, но я ощущаю приятно — прохладную точку — мегину на лбу. В том месте, где мы как бы концентрируем мысль, когда хотим сосредоточиться. Ее холодок всякий раз касается сердца, когда оно не в меру разгорячится. Как бы призывая к благоразумию. Ее холодок касается души, когда на нее навалится тоска. От этого прохладного прикосновения, как от волшебной палочки, восстанавливается душевное равновесие.

Все ты выдумываешь, слышу я голос оппонента. Может быть. Не спорю. Но если мне так хочется. Если это помогает мне жить и перемогать напасти, то — дай Бог каждому. Та деревянная церквушка с сияющей позолоченной маковкой сгорела во время войны. Кто говорит,

немцы спалили. Кто говорит, наши стрельнули по ней с Сахарной Головки. В общем, нет той красавицы — церквушки. Не знаю, собираются ли ее восстанавливать грешные наши власти, знаю только, что уже и каменный фундамент ее едва заметен.

Когда бываю в Новороссийске, хожу на могилку дедушки, бабушки и папы. Они вместе там лежат. Каждый раз я прохожу по тому месту, где когда‑то стояла церковь. Каждый раз мне кажется, что рано или поздно люди вспомнят, что на этом месте был духовный храм. Что место это свято. И надо бы воссоздать эту духовную обитель.

Родители мои неверующие. Но я не помню ни одного плохого слова от них о вере, о Боге. Они не верили, но жили с Богом в душе. Как и многие тогда. Да и теперь, Я тоже неверующий. Но всегда уважал и уважаю веру в Бога.

Мои родители были беспартийные. Но верили во все лучшее, что исповедовала коммунистическая партия. Я — партийный. И свято верю во все лучшее, что исповедовала коммунистическая партия. Как и многие. Мы иногда заводили разговор с покойным отцом моим о партии. Почему он беспартийный? Он лукаво так отвечал:

— Не достоин. Потому как иногда крещусь.

И в самом деле, он иногда крестился. Мама тоже. Она жива до сих пор. Ей девяносто два. Она подвижная, ухаживает за собой сама. Еще и помогает по дому сестре. У нее светлая голова. Начнет вспоминать — заслушаешься.

В церковь так и не ходит. Разве что только по праздникам. В комнатке у нее прибран «святой уголок» — иконка и лампадка. Никогда не видел, чтоб она молилась. Но крестится все чаще.

Я чувствую, с годами она все больше склоняется к вере в Бога. Иногда мы говорим с ней об этом. Мол, есть ли Бог?

— А как же?! — каждый раз восклицает она с мягкой иронией в голосе. — Кто‑то же нами правит? — и возденет руку кверху, к небесам. А потом укажет на грудь: — И тут у нас Бог. И вокруг нас Бог, — поведет рукой вокруг. — Везде, во всем. В каждой травинке и во Вселенной. Бог самотворящий. Он живет в каждом из нас. Люди должны это понимать. Кто понимает, у того храм в душе. Обитель Божья…

— А что ж раньше ты нам не говорила? Когда мы были маленькие?

— Нельзя было. Дядю Мишу сняли с должности по доносу. Будто у него отец был поп.

Дядя Миша работал начальником районного отделения милиции в Баку. Его сняли по ложному доносу. Его отец, мой дедушка по отцу, был железнодорожным рабочим.

— А потом… — мама выдерживает долгую паузу, подыскивая слова поделикатнее, чтоб рассказать мне в очередной раз, как расстреливали рабочих в Красовской балке. В присутствии попа. Это видел мой дедушка по маме, Григорий Васильевич. После виденного пришел домой и с порога кинул шапку в «святой угол». С тех пор не стал ходить в церковь.

Мама напоминает мне об этом, как бы оправдывая свое сдержанное отношение к церкви.

— Ну а теперь что произошло? — не очень деликатно ставлю я перед нею вопрос. — Поверила в Бога?

— Уважаю. И уважала. И возраст, наверное, — отвечает она задумчиво. — Только и осталось, что поговорить с Богом. Он теплется в душе, — она показывает рукой на грудь. — Как свечечка. Согревает.

Второй раз в жизни я был в церкви, когда крестил дочь моего друга Яши Добрачева Таню. Меня он выбрал крестным отцом. Мне тогда было семнадцать. Я толком еще не сознавал рискованности этого шага. И опомнился, когда стал секретарем райкома комсомола и членом партии. Я уже был семейным, и жили мы тогда в Сибири.

Помню, опасался, что райкому партии каким‑то образом станет известно, что я крестил ребенка в Новороссийске. Тогда запросто исключали из партии, и о карьере думать было нечего.

Теперь мне кажется, что в райкоме все‑таки прознали о моем прегрешении. Когда я начинаю перебирать в памяти свое прошлое, я всякий раз спотыкаюсь о ряд необъяснимых неудач в жизни. У меня были десятки шансов продвинуться по работе. Но все время мешали какие-то обстоятельства. Будто невидимая рука отодвигала меня от удачи. Не давала ходу. Может, и в самом деле за мной по пятам ходило некое тайное досье, в котором значилось, что я крестил в церкви ребенка. Кроме того, я всегда был дерзок с властями. Я крестил не только дочь друга Яши Добрачева, а еще и свою родную дочь, тоже Таню. Там же, в Новороссийске, будучи в отпуске. В той же церкви.

Вполне может быть, что именно эти обстоятельства и не пускали меня к успеху по службе. Ну что ж! Я и не печалюсь особенно. Что Бог ни дает — все к лучшему. Может, благодаря тому, что меня «не пущали» наверх, я и

прошел по жизни сравнительно безбедно. Хотя жизнь порой ставила мне такие подножки, на которых можно было и голову сломать. Мне удалось пройти чистым сквозь пакости, на которые не скупится действительност ь. Удалось уберечь Храм Души от всякой липучей нечисти. Я всю жизнь упорно выметаю из него всякий мусор, который заносит туда ветрами жизни. Сохраняю порядок в душе.

Мы часто говорим: человек образумился, нашел в себе силы…

После окончания Литературного института в Москве мне довелось быть проездом в столице. Конечно, я тотчас позвонил своему другу — однокашнику по институту Валерию Шатыгину. Он работал редактором в «Роман — газете». Друг обрадовался моему приезду. Но как‑то глухо. Дело под вечер. Конец рабочего дня. Он рассказал, как к нему доехать, и через час я был у него.