Виктор Ротов - Ближе к истине

Утром они с женой ушли на работу. Я остался дома. Читал, даже что‑то писал, а Женя «раскручивался» с делами. Потом позвонил мне. Я пришел в редакцию. Мы сели в машину и поехали.

Рамонь — это теперь поселок над рекой Воронкой. У самого обрыва стоит обшарпанный господский дом, в котором теперь не то контора, не то склад. От него вниз ведет анфилада лестниц, украшенных каменными ангелочками и амурами. Далеко внизу в красивой, широкой старой пойме реки раскинулся вольно и безобразно деревоперерабатывающий комбинат: горы стружек, опи/ок, разбитые в прах подъездные дороги, лужи, трубы, дымы, грохот, пыль, вонь. Дальше — притихшая, словно забитая баба, речка Воронка. А за нею, насколько хватает глаз, тянется к горизонту лес. Русский былинный простор. Умели раньше выбирать красивые места. И совершенно непонятно, почему мы теперь так упорно, так бездумно рушим эту красоту? По инерции классовой ненависти? Назло врагам трудового народа? Нет. Элементарное невежество, нерачительность, глупость; нагнетаемая недобрыми людьми злость.

Рамонь — это средне — русское чудо. Ну разве виновато оно, красивое место под древним русским городом, в том, что когда‑то его облюбовал мироед? Разве наши дети виноваты в том, что когда‑то здесь жил и правил злой суд кжой‑то крепостник? Почему мы лишаем наши с детей этой красоты? Красоты, которая не только радует глаз, но воспитывает у человека любовь к Родине, к России, патриотизм. Когда же мы поймем это?

Третью, последнюю, ночь мы провели прямо у дороги. Поленились искать более удобное место. Хотя и у дороги было по — своему удобно: узкая длинная поляна, за поляной лес, за лесом невысокая круглая горушка. И составляли нам общество несколько деревьев боярышника, да грабовая колода — старая полуспревшая валежина. Возле этой валежины мы и поставили палатки. Развели костер.

Еще засветло к нам припожаловало стадо коров. Позванивая нашейными колокольчиками, коровы неторопливо приближались. Казалось, что это замедленные съемки нашествия на лагерь. Животные пощипывали травку, поглядывали на нас. Одна телочка, красная, с черными бархатными ушами и белой звездочкой во лбу, в белых «носочках» так заинтересовалась нами, что забывала даже пощипывать травку. Она подолгу смотрела на нас крупными меланхолическими глазами, йотом оглядывалась на коров — старух, как бы спрашивая у них, — в чем дело, что это за пебята впереди? Нюхала воздух: нет, от нас не станицей пахнет. Снова пыталась щипать травку, стараясь, видно, отвлечься. Но не шла пастьба на ум. Любопытство разбирало — кто это там?..

— Старик, — сказал Женя, — ты понравился ей.

Я возился с ужином, он сидел на валежине, крутил в руках веточку боярышника с красными ягодами,

— Это она на тебя засмотрелась, — парировал я, — Видит в руках твоих красное, думает, что это бычок пришел к ней с букетом цветов.

Жечя протянул веточку телочке. И вдруг она быстро пошла к нам. Приблизилась, понюхала траву возле нас, потом вытянула шею и понюхала веточку, лизнула ее и посмотрела сначала на нас, потом оглянулась на стадо. Коровы — старухи осуждающе смотрели на нее и мотали голозами.

Женя пришел в восторг.

— Красивая телочка! Умная!..

— И ты ей тоже нравишься, — сказал я. — Так что на ночь сегодня ты пристроен.

Женя усмехнулся.

— Ты старый, злобный, античеловеческий насмешник. Ты лучше присмотрись, какая красивая телочка, в белых носочках. А глаза! Родники! Ты посмотри, сколько в них юной непорочности.

Одна корова — старуха промычала возмущенно: му — у-у! Может, это была ее мать. Наша красавица пошла к ней. Полизала ей морду, потерлась об нее и снова пришла к нам.

— Нет, Витя, ты ее покорил, — не унимался Женя. — Она даже мать свою перестала слушаться.

Я дал телочке хлеба. Она съела и подошла еще ближе.

Мы с Женей сели ужинать. Столом нам служила грабовая колода. Мы оседлали ее по концам, между нами сю-

ял котелок с картофельным соусом, приправленный лавровым листом и ложкой томатной пасты. Телочка паслась возле нас, не уходила. Женя начал с ней светскую беседу.

— Скажи, красавица, у тебя есть бычок? Витя интересуется, но стесняется спросить.

—..?

— Ты не бойся, задружи с ним. Он хоть и злобный, античеловеческий насмешник, но парень хороший. Правда, женат, у него две дочери. Но ты задружи с ним. На время, пока мы здесь…

Телочка то смотрела на Женю своими большими глазами, прядая ушами, будто стряхивая с них насмешливые слова, то как бы махнув на его шутки, принималась щипать траву.

— Ты ешь, — сказал я Жене, давясь от смеха соусом. — Закусывай. Ты видишь, она приглашает тебя травку щипать. Намекает, что после спирта надо закусывать.

Так мы подтрунивали друг над другом, попивая спирток и закусывая малосольными огурцами, которыми нас снабдила хозяйка на прощание. Угощали телочку хлебом. Она осторожно брала из рук, тыкаясь в ладонь холодным носом. Нас забавляло все это и радовало.

Но вот нашей радости, кажется, пришел конец: от стада отделился и решительно направился к нам бычок. Большой уже, с внушительными рогами.

Женя не донес ложку до рта, замер.

— Старик, — сказал он, — сейчас нас будут бодать и топтать ногами. Вечно мы с тобой влипнем в историю. Своей смертью не умрем.

Признаться, я тоже струхнул. Бычок здоровый и рога у него хоть и небольшие, но крепкие. Он уже перешел на бег трусцой, но вдруг остановился как вкопанный. Мыкнул коротко и грозно, и телочка послушно пошла к нему.

— Вот, Витя, — сказал Женя, оправившись от испуга. — Бери пример, как надо женщину укрощать.

Стемнело. Как на был хорош ужин, но и он кончился. Съели мы соус и малосольные огурцы тоже. Убрали со «стола» посуду и долго сумерничали, подбрасывая дрова в костер. Потом гуляли перед сном на поляне. Женя попросил меня рассказать о детстве, об отце. Отец мой был большим любителем — рыболовом и охотником. И с ним случалось много разных забавных историй. Я рассказывал, Женя слушал. Мы ходили туда — сюда под звездами. Вокруг нас замерли темные горы, почтительно стоял лес. Потом мы

сели возле костра. Из тьмы высунулась в круг света морда телочки. Женя сказал ей:

— …Конечно, мы очень нуждаемся в женском обществе, но пойми… Ты ведь не женщина…

Телочка ушла и больше не приходила.

Укладываясь спать, Женя говорил задумчиво:

— Ты знаешь, не могу выбросить из головы этой чепухи, что деревья видят, слышат и чувствуют. И пришло же кому‑то в голову! Мне стало казаться, что они наблюдают за нами. Тебе не кажется?

— Нет.

— Ты невозможный, жуткий, античеловеческий реалист. Ну пусть тебе хоть немножко кажется!

— Хорошо. Пусть немножко кажется.

— Ну вот. А теперь давай пофантазируем.

Здесь, пожалуй, в самую пору будет сказать, что Женя мастер пофантазировать, оторваться от реальной жизни. Причем, фантазии у него какие‑то очень реальные. Только всегда окрашены насмешкой, даже издевочкой, я бы сказал. За это он был недоволен собой. В одном из писем ко мне он писал: «Пишу новую вещь. И опять она какая-то странная получается». Он имел в виду — не от мира сего, фантасмагоричная. А ему, видно, хотелось написать реалистическую повесть. Признаться, и мне хотелось от него хорошей реалистической вещи. А его заносило в некий мир с размытыми контурами. И он был феноменально изобретателен в изображении этого мира. Делал это без всякого напряжения. Кажется, ничего не выдумывал, брал фактуру из окружающей жизни.