Виктор Ротов - Ближе к истине

И однажды я почувствовал, что могу кое о чем расспросить его. Больше всего, конечно, мне нетерпелось услышать о том, как он искал и нашел мины. Оказывается, он хорошо знал Богачека и Лишневского. Имена которых прогремели на всю страну. Только как же это случилось?! Его дотошно инструктировали перед спуском в воду, а сами…

От него я и услышал впервые: «Они будто испарились».

А пятьдесят четыре года спустя прочел эти же слова у Холостякова. Видно, он сказал их уже тогда. А потом в книге написал.

— …С первой у меня все получилось быстро и просто, — рассказывал отец не очень охотно. — И не было страха. К бую над миной мы подошли без мотора, тихо. Даже между собой переговаривались шепотом. Будто мина может на голос сработать. До смешного доходило: стою уже на трапе, Попов Сашка подает шлем и кричит шепотом Антипову: «На помпу! Слышь, Антипка!..» Говорю ему в полный голос: «Ты что, охрип?!» Он испуганно так палец к губам: «Тише ты!..»

Стравливаю воздух, спускаюсь на дно, поглядывая вверх. Вверху вода колеблется вроде жидкого стекла. Это успокаивает, напоминает — там земля, ребята, дом… На душе полный штиль. Значит, все обойдется добром.

Со второй было сложнее: то ли не в форме был, то ли предчувствие. Собираюсь в воду, а сам не могу сосредоточиться. И перед глазами шар с шипами. Какие в книжке по минному делу. Ты листал — знаешь. Видел же первую — вроде обрубка торпеды. Иду по дну, всматриваюсь. И жду этот шар с шипами. Увидел «чушку», обросшую водорослями, и не пойму сразу, что это. Заклинило в мозгах. Не к добру, думаю. Так бывает на охоте: целюсь в косого и уже знаю, что не попаду. Словом, — мондраже какое‑то внутри. Доложить наверх? Поднимут, другого пошлют. Начальство с нами, на борту. Потом думаю, если там ждет смерть, то не все ли равно кого. А сердце протяжно так щемит. Все, каюк тебе, Петрович. Подхожу через силу и забыл, что надо делать. Пот заливает глаза. С бровей стекает в глаза и щиплет. Кручу головой, чтоб

вытряхнуть из глаз пелену. И прихожу в себя, найтую ее, треклятую, автоматически, не своими руками. А сам жду — сейчас! Сейчас! Но… Готово. Даю сигнал на подъем. По аварийному режиму…

На этом рассказ его о том, как он стропил страшную Суджукскую мину, кончался. Я слышал его не один раз. В разные годы. И почти слово в слово. С незначительными вариациями. А под конец жизни, когда он уже, списанный со службы, но работавший еще на холодильном флоте, когда его уже мучило артериальное давление и за него контроль проходили здоровые ребята, чтоб его совсем не списали «по чистой»; когда я уже был семейным человеком и у меня было две дочери, и мы приехали семьей в гости из Сибири, где я работал после окончания института, оставшись как‑то наедине со мной, немного в подпитии, он повторил привычный свой рассказ о злополучной той мине и в конце вдруг добавил:

— Я все порывался Богачеку рассказать, как мне было не по себе второй‑то раз. О нехороших предчувствиях… Бог мой! Как меня коробило и крутило — рассказать, не рассказать?! А потом, когда рвануло… В общем, с тех пор не могу отделаться от чувства вины: надо было, наверное, рассказать. Может, Богачек и Лишневский осторожнее были бы. А?

Я успокоил его:

— Ты не виноват, папа. У минеров интуиция развита не хуже. Вспомни, что тогда одновременно взорвались и мины в море. В момент, когда над городом пролетал самолет — разведчик. Говорили же, что мины управлялись с того самолета…

— Да. Говорили. — Отец поднял рюмку. — Выпьем за светлую память о ребятах…

Потом мы вышли покурить.

Сентябрь 1995 года.

В нем одном совмещалось как бы два человека. Совершенно разных: один тихий, скромный, ну совсем обыкновенный; к тому же неудачник в жизни. Другой внутренне

взведенный, как пружина, нацеленный, загадочный в своей сосредоточенности и, получалось, сказочно везуч в бою.

В первый момент, когда я его увидел, я, грешным делом, не поверил, что передо мной Герой Советского Союза — уж больно обыкновенный человек.

Мы приехали с супругой в Туапсе по его приглашению. Дверь открыл человек лет сорока пяти, одетый по-домашнему — в трико. И в тапках. По глазам вижу — догадался, кто перед ним: я известил его заранее о нашем приезде. Жили они с женой в доме на набережной, где обитало в основном городское начальство. Получил он эту квартиру благодаря грозному письму Булганина: «У вас что, много Героев Советского Союза в городе?..»

Мы узнали об этом, едва переступив порог: Юрий Яковлевич показал нам квартиру и поведал историю ее получения. Потом вывел на балкон с видом на море. А еще через пять минут мы уже сидели с ним на диване рядком, и он рассказывал. Суховато и монотонно, будто не о подвигах речь шла, а о будничных делах. Но это был только пролог, как я потом понял, главное было впереди. Мы слегка поспорили относительно названия будущих рассказов, которые я намеревался написать о нем. Он мягко, но решительно настаивал на своем варианте, который предлагал в письмах: «Летчик Юрий Чепига».

Выполняю его желание.

И рассказы даю в ехо редакции. В краткой форме, похожей на доклад о боевом полете, мне кажется, они интереснее. В них полной грудью дышит сама правда. Хотя до сих пор я не отказался еще от мысли когда‑нибудь расписать их, довести до уровня художественных произведений. А вскоре после встречи с ним… Привел в порядок свои записи, из которых сформировал несколько коротких рассказов, и послал ему на просмотр. Как бы на согласование. И правильно сделал: щепетильный во всех отношениях, он сделал несколько поправок, перепечатал, подписал и прислал мне. Дав понять, что именно в таком виде и дословно он хотел бы предстать перед читателем.

И в этом отношении я выполняю его желание.

Но сначала кое‑что в авторском изложении.

Рассказывал Юрий Яковлевич не спеша, в некоторых местах, где мне следовало понять специфику того, о чем речь, — довольно обстоятельно. Четко излагая мысль. Он

говорил немного в нос и слегка растягивая слова, чтоб успела набежать следующая мысль…

Кстати, нос у него был с характерным покраснением, как бывает у пьющих людей. Я и на этот счет слегка засомневался в моем Герое. Но, чтоб не сомневался читатель, сразу скажу, — Юрий Яковлевич вообще не пил и не курил. И по этой причине не знал, куда девать военное денежное довольствие. А получал, как офицер, прилично. Плюс за боевые вылеты, за выполнение особых заданий, за сбитые самолеты противника…

— Сначала отсылал родителям. Потом немцы оккупировали Краматорск, и я стал перечислять в Фонд обороны, — рассказывал он, лукаво искрясь глазами почему-то. — Наши финансисты сначала исправно перечисляли по назначению, а потом… В общем, когда война кончилась, мне вдруг предъявили счет на 12000 рублей. Якобы я лишнего набрал в кассе. Догадываетесь?