Федор Крюков - Газетные статьи

Зеленков со своим взводом был послан в разъезд — осветить слободу Кондаль [19] Осветить местность — произвести разведку. . Взвод проехал саженей сто по саратовской территории.

— Стой! довольно! — послышались голоса сзади.

— Это чего же будет? — спросил Зеленков.

— Надо кончать войну — чего!

— А возложенную обязанность выполнить не надо, стало быть? Долг службы?

— Буде, пожалуйста, тень наводить: долг службы! Из своей земли вымели навоз, а саратовцы — пущай, как знают: нравится им советская власть — пущай! Не нравится — нехай потрудятся сами выгнать, а мы им — не крестьяне…

— Стало быть, это окончательное ваше слово?

— Не желаем!

— Ну, ежели так — я один поеду, — стыдней будет вам…

— Езжай, если охоту имеешь. Авось дубовый крест заслужишь…

Выпросил Зеленков бинокль у сотника Степанова, поехал один. На окраине слободы опросил местного жителя, проходили ли войска через слободу? Проходили.

— Кадеты или большевики?

— Да как их разберешь? Я вот вас вижу, а почем я знаю, кто вы, кадет ли, большевик ли?

— А как думаешь?

— Думаю, конечно, как на вас кокарда, а энти без погон…

Проехал слободу. Верстах в двух село Громки — вытянулось в одну улицу. Надо <���пересечь> и его. Подъехал, зашел в крайний двор, опросил хозяйку: были войска? — На рассвете прошли.

— А сейчас нет?

— В нашем конце не видать, а там — не знаю, брехать не хочу…

Поехал улицей. Половину села проехал, никаких ценных для разведки признаков не обнаружил, даже досаду стал чувствовать. Вдруг из-за угла показалась походная кухня с одним фурштатом на козлах. Упустить случай сделать сюрприз неприятелю — не в обычае казачества: решил забрать кухню. Вынул шашку, пустил коня карьером. Фурштат, оглянувшись на топот, кубарем свалился с козел и шмыгнул в ворота ближайшего двора. Зеленков нагнал лошадь с кухней, завернул ее, слез с коня и примерился уже взобраться на козлы — вдруг раздались выстрелы: в тылу оказалась конная застава красных, в конце села — пешая…

Окружили. В спину, в грудь уставили винтовки.

— Тех, что сзади, не видать было и не так страшно, а передний один в самую грудь упер, шумит: «Бросай шашку, а то дух вон!» Бросил, оробел, — виноватым голосом проговорил Зеленков, склоняя голову набок.

Помолчал. Вздохнул.

— Ну сейчас, конечно, обшарили меня, молодца, ощупали всего, коня отобрали. Повел его красногвардеец — закипело мое сердце… Лег<���ч>е бы на месте помереть: конь был — по редкости таких лошадей. Думаю: достанется предателям казачества мое родимое, а я пеш остаюсь…

Видно было, что волновало очень Зеленкова воспоминание о боевом товарище, — самая подлинная скорбь звучала в его голосе.

— Ну повели меня после того на допрос в Лопуховку, в штаб Миронова. Ведут по дороге — «братская» сотня как раз окопы роет. «Братской» сотней у них называется, где казаки и солдаты вместе служат. А то есть сотни из одних казаков. Увидала меня братская сотня: — Стой! — шумят. Конвой ведет. «Стой, а то мы и вас перестреляем!» Остановились. Сейчас окружили меня человек с полсотни, приступили к разборке. — «Сымай кокарду!» Отдал им фуражку. Сорвали кокарду, растоптали ногами. — Шинель на нем новая — сымай шинель! Шинель сняли, видят — на рубашке погоны. — «А-а, погоны!» Набросились на погоны, как растравленные собаки… Каждому желательно принять участие — рвут! Кто рвет, а кто в голову бьет. Кому близко — кулаком, а кто подальше — норовит прикладом, лишь бы не отстать от других, — и я, мол, в чистом поле не обсевок…

Спокойно, ровно, с легкой усмешечкой рассказывал это Зеленков, и невольно подкупало нас, его слушателей, эта ясная, почти веселая выдержка, отсутствие рисовки, отсутствие волнения, негодования и злобы. Просто, мягко, скромно говорил он и дальше — местами о возмущающих душу вещах — и, кажется, главной заботой его была точность и обстоятельность: назовет фамилию и тут же, подняв палец старается припомнить и непременно вспомнит станицу, даже хутор, откуда родом названный (обыкновенно красногвардеец), имя его и отчество. Слушаешь его и диву даешься, какое богатство живого, правдивого, летописного материала хранится порой в неприметной рядовой массе наших родных бойцов, и как жаль, что большая часть его, вероятно, осуждена на медленное умирание без использования…

— Погоны сорвали, зачали сапоги сымать и чулки. В сапоге у меня книжка была записная, состав взвода был в нее переписан. Прочли. — «А-а, взводный! Он, так его раз-этак, не только сам шел на своего брата, трудящего народа, но и взвод за собой вел убивать нас… Чего его возить в штаб — кончай тут!..»

Один казак — высокий такой, здоровый, — Етеревской станицы, с хутора Большого, Попов, кажется, — развернулся, ка-ак даст мне, раз, другой и третий. Я упал. — А-а, лампасник, так твою и этак! Говори: где моя жена, где мои дети? Чего вы с ними сделали? — говори, живого не выпущу! — Жена ваша, — говорю, — и дети, иде были, там и находятся, пальцем их даже никто не тронул… — «Брешешь, лампасник, такой-сякой! Семью вы мою истребили, а меня, сына Тихого Дона, лишили звания казачьего, родных вершин лишили! Но это мы еще увидим, кто будет сыном Тихого Дона, — вы ли со своим Красновым [20], или мы, истинные казаки, защитники революции!.. Сымай шаровары — я тебе из тела вырежу лампасы, защитнику лампас!»…

Сняли шаровары и опять били. Приготовился было я с белым светом распрощаться, однако не добили, выдулся. Пригнали в Лопуховку, в правление, втолкнули в тюрьму, замкнули. Приставили часовых — красногвардию, не казаков. Но мироновские казаки услыхали, что в плен кадета взяли, лезут к окошку, шумят: — «Вырезать ему на теле лампасы, а на плечах — погоны!» А какой: — «Выколоть ему глаза и пустить!» — «Ну да! И самое лучшее: чтобы он больше не видал сражаться с красной армией!»… Етеревский опять приходил — на другой день: — «Ты знаешь, — говорит, — кто тебя отдукал? Знай: отдукал тебя Етеревской станицы казак с хутора Большого — Попов! Да, впрочем, чего с тобой, с собакой, разговаривать? С тобой короткий разговор должен быть»…

Поднял винтовку, щелкнул — я успел отслонить от двери в угол… Вдарил — мимо. Часовой отстранил его. — Ну все равно, — говорит, — рано, поздно, а ты не минуешь моей руки!

В этот же день, на вечер, зашли еланские казаки.

А я, как слыхал раньше, что усть-хоперцев красные в плен не берут, а в расход пущают, — я на допросе объяснил себя казаком Еланской станицы. Ну вот они и пришли, еланцы, поглядеть, что за зверь попал в клетку. — «Доброго здоровья, товарищ!» — Здравствуйте. — «Вы откель будете?» — Еланской станицы. — «А с каких хуторов?» — С хутора Дубового. — Чего же мы вас не знаем? Личность ваша нам не знакома… — Не знаю, почему вы меня не знаете. — «А ты чей будешь?» — Зеленков. — «А Василий Зеленков вам кто будет?» — Брат родной.