Федор Крюков - На Тихом Дону

— Здравствуйте, Наташа! — говорит почтительно гость, едва сдерживая улыбку, готовую расплыться на его лице.

— Мимо, мимо! — отвечает она, тщетно стараясь принять как можно более суровый вид.

— Почему так сурьезно? — делая испуганное лицо, спрашивает сосед.

— А потому… проходи мимо — вот почему! — с усилием выговаривает она, не удержавшись от смеха.

На лице гостя тотчас же расплывается широкая улыбка удовольствия. Он нерешительно подвигается ближе и с почтительной осторожностью говорит:

— Наташа! позвольте с вами познакомиться…

— Да уходи ты… идол! Чего пришел? Еще увидит кто, оговору будет сколько…

— Что же мне, значит, так и пропасть надо с тоски?

— А мне что за дело? Провались ты со своей тоской!.. Все вы мастера брехать, а после пойдет хвалиться, звонить везде…

— Господи Боже мой! да разве я соглашусь? Милая ты моя! душечка…

— Да ну тебя! пусти! чего ты меня душишь… Пусти, тебе говорят, а то зашумлю…

Много невзгод обрушивается на жалмерку; ей мажут ворота дегтем, пишут на нее доносы ее мужу; свекор и свекровь, иногда отец и мать, бранят и наказывают ее, муж из полка пишет угрожающие письма. Иногда попадется и любовник такой, который лишь «тиранит» ее и обличает, и случаи трагических развязок бывают нередко…

Еще хуже бывает, когда жалмерка родит в отсутствие мужа «прибыльного», или «жирового» ребенка. Это случается весьма нечасто.

Нельзя, конечно, утверждать, чтобы нарушение супружеской верности было явлением постоянным среди жалмерок, но общий взгляд, установившийся на жалмерку, указывает на вольность и привлекательность ее жизни. «Теперь-то и погулять!» — шутя говорят сами казачки. Некоторая легкость нравов, порождаемая свободою обращения среди полов, есть обычное явление в станице, на которое все смотрят довольно равнодушно и снисходительно. Муж, отсутствующий четыре года из дома (срок службы в первоочередных полках), конечно, не равнодушен к слухам о своей жене. На первый же или на второй день после возвращения из полка он займется проверкою слухов, и иногда шелковая плетка пишет жестокую расправу на спине гулливой казачки. Но потом он примиряется с фактами, которых поправить уже нельзя, и сам изменяет жене, которая в его присутствии вся уходит в домашнюю жизнь, изредка вспоминая о прежней воле, гульбе и грешках…

Время идет. Рождаются дети, растут; старость подкрадывается к казачке; новое поколение идет на смену… Вот уже один сын ее присягнул, женили его (женитьба обошлась в двести с лишним рублей; пришлось покряхтеть и отцу, и матери); вот уже и на практическое ученье ему надо заступать; приходится «справлять» коня, все обмундирование и вооружение… Сядет он на коня, взмахнет плетью и помчится по улице, только пыль поднимется столбом. Сердце замирает у нашей казачки, уже потерявшей свою красоту от забот: скоро разлука… Тут-то она начинает интересоваться более всего внешней политикой: не слыхать ли чего про войну? Тут-то она часто не спит ночей, думая о сыне, поджидая его, когда он долго загуляется где-нибудь ночью; она сама ухаживает за его строевым конем, сама почистит ему амуницию. А придет сын под хмельком, станет ругать жену для куражу, она нежно уговаривает его и, укладывая спать, сама раздевает его, как раздевала когда-то маленького… И вот, наконец, поход… Кто больше всех прольет слез? Кому больнее эти проводы? Кого жальче всех оставить «служивому»? О чьем горе и тоске поет песня?

Никто с такой томительной тоской не ждет вести с чужбины, как мать-казачка, никто, кроме нее, не пойдет за сорок-пятьдесят верст к вернувшемуся из полка служивому, чтобы порасспросить о сыне; никто с таким искренним негодованием не скажет: «и когда этот проклятый турок угомонится!» или: «опять эта распостылая агличанка бунтовать хочет!» И никто так часто не снится во сне на чужбине тоскующему казаку, как мать, плачущая у его изголовья; никому он не шлет более нежных пожеланий и низких поклонов, никому не принесет более ценного подарка со службы, чем матери… Последняя мысль казака перед смертью на чужбине — о матери:

Однако, мы должны вернуться к прерванной беседе с нашим возницей.

— У нас девки и бабы, — говорил он, между прочим, — нельзя сказать, чтобы из порядка выходили… Так, разве, одна или две, а то ничего себе… Разве — тихомолком? Да у нас не украдешься: у нас ребята по всей ночи ходят и все знают, кто с кем сидит, чего говорит… У нас не дюже!

Я передал ему то, что слышал о значительном сравнительно количестве подкидышей, которых ежегодно приходится отправлять станичным правлениям близких к Новочеркасску станиц в новочеркасский воспитательный дом (число незаконнорожденных в Новочеркасске составляет 1/6 часть всех рождающихся, т. е. вдвое более процентного отношения, наблюдаемого, напр. в западной Европе. Это обусловливается тем обстоятельством, что в новочеркасский воспитательный дом доставляются подкидыши не только из соседних станиц, но даже из городов Ростова, Воронежа и др.).

— Это, положим, есть… «Накотных» у нас иной год штук двадцать бывает. Только это не наши: больше наймычки, которые из России приходят… А случается и над нашими, но реже, потому — наши похитрей!.. Без этого, брат, нельзя: известно — молодежь.

— А старики как к этому относятся?

— Да старики пересопят. Муж придет со службы, побьет год-другой да бросит: все равно ничего не выбьешь…

— Рано у вас женятся казаки?

— Да также, как и у вас, надо думать: иные после присяги женятся [10] Присягают казаки на двадцатом году. , а иные и до присяги. Кто как… Иной ходит с девкой год, и два, и три, а иной меньше. Кто, значит, облюбует себе девку, то с ней и ходит, ночевать к ней ходит.

— Ну, у нас, у верховых казаков, этого обычая нет, — сказал я.

— Э, да у вас мало ли чего нет! — с пренебрежением воскликнул он. — А чего же ты думаешь? Уж ежели ночевать пришел, так он ее и съел? Не-ет, брат! так лишь повертится, поговорят, о чем они там сами знают, да с тем и домой пойдет… А старики у нас — да чего они знают? Они лишь за тем глядят, чтобы жалоб не было, чтобы не обижал, беды не делал, не ругался бы, не воровал… А там хоть до самого света ходи, они ничего не скажут.

— Живут ли у вас большими семьями? — спросил я моего собеседника.