Федор Крюков - Будни

— Отсидел? — участливо спрашивает Лактион..

— Чего поделаешь… такое дело… И лучше раза два еще отсижу, чем сейчас коня покупать. Первое дело, отдай за него сто семьдесят, а то и все двести. Да дрожи над ним, как бы не унесли или не сдох бы или побоин каких не нажил бы. Второе дело — кормить, чем? Простой резкой, худо-бедно, а на полтинник в день он слопает. А до нового года-то пять месяцев! На один корм семь красных выкинь! Так что же мне, друг, способней: отсидеть ли в тюрьме раза три или семью оголодить?

Муравин подробно развивает преимущества тюремного сидения за недостаточную радивость о снаряжении сына в полк перед свободным, но голодным состоянием.

— А может он, Бог даст, еще отстанет, Игнатка-то. У него в ухи дух проходит. Как нос зажмет, так дух в ухи выходит…

— Служить нет, верно, охоты? — иронически замечает Матвей.

— Да кому же охота, Господи!.. Ведь это лишь говорится так: «донцы с пиками служить готовы»… Песня… А где уж там! Да справой этой еще доймут… Бывало, за сто рублей справишься, а поди ноне, хватись… Вон атаманцев рыжими лошадьми доняли! дай — не дай рыжего коня, а прочие мастя не принимаются [5] «В первую сотню отбирали светлогнедых лошадей; во вторую — серых и буланых; в третью — темногнедых; Григория отбили в четвертую, где подбирались лошади золотистой масти и просто гнедой; в пятую — светлорыжей и в шестую — вороной» (ТД: 3, II, 249) . До трехсот рублей рыжие кони дошли!.. Как же тут в тюрьме не отсидишь?..

Слушатели Муравина невольно соглашаются, убежденные его доводами:

— Да, тюрьма много превосходнее…

— Вот она, земля-то! — упрекающим тоном говорит Муравин Лактиону.

— Дело не кругло, — соглашается Лактион.

— Ты все: земля, земля… А какая земля, раз вся на золу выпахана! да и сколько ее?..

Оба собеседника словно старались перещеголять друг друга избытком житейских невзгод, недостатков и тяготы. Ни тому, ни другому от этого не становилось легче. Казалось бы, зрелище тесноты и нужды, выступавшее порой в их несложном споре, должно было бы подавить воображение, привести в отчаяние своим безвыходным лабиринтом. А между тем было похоже, что за спором как будто слегка отливала тошная горечь привычных мыслей и где-то далеко, впереди, вспыхивали и гасли, гасли и снова загорались искорки смутной туманной надежды на что-то новое, иное, — не угадать, лучшее ли, но иное, не похожее на постылую тесноту и печаль нынешней жизни…

Когда Муравин уходит, Лактион опять принимается за свой карандаш, ножевку, долото. Я люблю смотреть, как метко и точно рука его действует каждым инструментом. Работа идет у него споро, легко, без напряжения, с почти автоматической уверенностью, и в каждом взмахе, в каждом ударе чувствуется подлинный мастер. А лицо — неизменно грустное, точно затаенная кручина сидит где-то внутри у него и гложет его сердце.

Спрашиваю:

— Ну как, Никитич, дела?

— Слава Богу. Дела в ходу…

— Невесел ты что-то?..

— Нездоров я. Нутрем нездоров. Пища плохо идет. На аппетит никак не гонит.

— Затосковал, — острит старший сын Лактиона, Филипп, которому через два месяца идти в солдаты, его в шутку артель зовет «лобовым» [6] Лобова’я (курское) — комната при рекрутском присутствии, где брили лбы новобранцами (СРНГ). Лобовик — рекрут (Даль) и встречный ветер (каспийское; СРНГ). «— Наш пограничный полк сняли с границы, — заговорил офицер, пыхая папироской. — Имейте в виду, что вы теперь — лобовые. Противник завтра, пожалуй, продвинется сюда» (ТД: 3, VIII, 294) и пр. : — теперь кабы десятка в руки попалась, он бы дал ей рикошету…

Обыкновенно месяца в два один раз, на неделю или на две, Лактион запивает, и тогда вся семья старается прежде всего о том, чтобы он не выпросил денег у кого-нибудь из заказчиков, иначе ни в семью, ни в артель ничего не попадет.

— По зимам Лактион у нас первый хозяин, — острит над отцом «лобовой», — завсегда трезвый, только… есть нечего… А как весна вскроется, почнет все на нутрё жаловаться… пока красноголовку-другую не раздавит…

— Н-ну…Филя! Филя!.. — кротко говорит Лактион, — а кто же вас до дела довел, как не отец? На свет пустил, выкормил, одел-обул, в училище отдавал и женил… Все честь-честью… Выкормил-выпоил… И сейчас кормлю…

— Ну, мы уж жеваного-то не едим. Слава Богу, на прокорм-то заработаем…

— Да и не только вас, — несколько обиженным тоном говорит Лактион: — и жен-то ваших… кто их кормит? Одевает, обувает? Вы куда глядите? Вы глядите, как бы на улицу, да в орла или в карты, а я ночи не сплю, все думаю, планты составляю, в уме прикидываю… Ведь они, ботинки-то, на французских каблучках, тоже не дешевы!..

Я вмешиваюсь в эти семейные счеты, чтобы перевести разговор на общую почву. Начинаю расспрашивать Лактиона о рабочем бюджете — в его расходной части, главным образом. Конечно, ни Лактиону, ни кому либо из его артели никогда не приходило в голову не то, что предварительную роспись составить, но даже «в уме прикинуть», на какую сумму в день изнашивается одежды, обуви, на сколько съедается, сколько сгорает в печке, в лампе, сколько идет на отдохновение души и развлечения, на религиозные потребности и т. п. И когда я предложил вычислить совместно, хотя бы в приблизительных цифрах, сперва смеялись и относились явно не серьезным образом.

— Да ведь это как… рази укинешь… Когда сколько есть, на все и живем…

— Вон Матвея хоть взять: он с весны рублей 70 заработал… Ну, 20, может, на одежу издержал, а 50 пропил…

— Матвею нельзя не пить, — такая точка… Жена с другом в Ростов уехала, а он вот остался — ни женатый, ни холостой…

— Есть о чем толковать! Жен на улице, сколько угодно… Пятачок — пучок, гривенник — десяток…

— К ним, брат, тоже с пустым-то карманом не дюже близко подойдешь, а приди при деньгах…

— Ну, много ли…

— Много? Как ни оборачивай, а меньше полтины не укроешь…

— За один удар? Дорого… Это по городскому…

Но постепенно от легкомысленной темы разговор подходит все-таки к интересующему меня вопросу — к приблизительному определению годового бюджета местной рабочей семьи. Мало-по-малу заинтересовались все, втянулись в беседу, начали вычислять, спорить, уличать друг друга в непроизводительных, неразумных тратах, отвлекались в сторону, бранились, и нелегко было держать прения ближе к главной теме.

— Хлеба? — говорил с азартом Лактион: — да рабочему человеку, ежели как следует кормиться, на месяц полтора пуда беспременно! А хлеб сейчас рупь семь гривен…

— Полтора много… полтора на круг в семье не выйдет, — говорит Аким Железников, по прозванью Маметкул, — казак с лицом татарского типа: — много полтора… У меня вот жена… и двое детей, конечно… одному четвертый год, а другому два… Так нам 2½ пуда на месяц хватает…