Федор Крюков - Будни

Маметкул тепло и долго повествует об этом невольном российском университете, в котором он сам прошел полуторагодичный курс. Тут вполне сформировались его теперешние взгляды, которые он, кажется, бестрепетно разносит по всем окрестным постройкам. Низшие полицейские агенты иногда многозначительно грозят ему пальцем, но трогать не трогают: побаиваются, — отчаянная голова, решителен и смел, на все пойдет. Чины повыше смотрят на него с пренебрежением, как на агитатора, мало влиятельного по своей общественной позиции.

— Живу я сейчас, сказать, и не плохо, — говорит Маметкул, заключая повесть о формировании своих политических и общественных взглядов: — хатка у меня хотя и старая — о двух теплых, — но в ней все, как следует, есть: есть зеркало — семь рублей отдал, столик раздвижной есть — вот такой вот будет.

Маметкул размерил руками величину этой достопримечательной мебели.

— На окнах занавески тюлевые… Самовар имею. Землю сдаю. Леваду себе хорошую занял, два раза в лето кошу траву, тоже рублей на пятьдесят. Словом сказать, жить мне против них, русских, — Маметкул кивнул головой в сторону Лактиона: — куда легче… Ежели я рублей с сотню заработаю, то вполне с своей семьей сыт… Ну, тем не менее…

Маметкул остановился на минутку.

— Тем не менее, ежели бы всеобшая забастовка, — бросил бы все: и жену, и детей, и хату, и леваду… Все!.. Большое желание имею стать грудью.

— А насчет магазинов как? — спросил я шутливо.

Он не сразу ответил. Подумал.

— Пожалуй, не утерпел бы… Оделся бы и сам поприличней, и раздетым дал бы по хорошей тройке…

Постройка вообще нечто вроде клуба, и почти всякий проходящий мимо останавливается около нее, осматривает, расспрашивает, считает долгом дать совет, указание. Забредут досужие бабы набрать щепок. По старому, еще не умершему обычаю, уцелевшему от времен обилия и простора, щепки — собственность не вполне частная. При бабах разговор артели принимает оттенок совершенно легкомысленный. Ветхие старушки притворяются глухими, а бабы помоложе в долгу не остаются, умеют ответить остро, метко, цинично, весело…

Сегодня, после обеда, пришла кривая Ивановна, соседка. Собрала немножко щепок, — очевидно, лишь для вида, — потом с таинственным и чрезвычайно деловым лицом, боком, подошла ближе.

— Давно хочу спросить у вас, чего мне, старухе, с мужем делать? — спросила она секретным тоном.

Матвей с подмосток услышал ее слова и тотчас же резонно отозвался:

— Чего с мужем делать? Чего люди делают, то и ты. Не знаешь, чего делать. Впрок посоли… тоже живет не плохо…

— Заткнись ты… мужик! — сердито отзывается Ивановна в его строну: с высоты казачьего первородства она пренебрежительно расценивает иносословного гражданина.

— Чего мне с ним, иродом, делать? — снова обращается она ко мне: — согнать согнал, пригреб к себе сноху, сына произвел ни к чему… Ни одевает, ни обувает… — «Ступай», — говорит, — «наймись в стражники, служи»… Это чтобы из дома его выжить, а то мешает…

Она долго рассказывает о своем коварном супруге, с которым разошлась еще лет пять назад. Причина — непрерывающаяся ветреность старика, постоянные супружеские измены. В роли разлучницы — сноха. Ивановна, не стесняясь присутствием посторонних слушателей, передает ряд эпизодов из своей семейной жизни с самыми реалистическими подробностями. Плотники хохочут. Смеется и сама старуха. Смеется и плачет.

— И смех, и грех, — говорит она: — старый черт свежинки захотел… А я вот при старости лет по работницам ходи… В мои ли года в чужих людях жить?..

— Да ты бы уж не мешала им, либо… — доброжелательно советует Маметкул.

— Да я и молчала! Ночь придет, — ляжешь иде-нибудь в углу… Ни подушечки тебе не дадут, ни полстенки… как собака… А ей в горнице велит ложиться, и дверь — ни крючок… Камень и то с жару лопается, а ведь я человек… Ушла. Будь вы, мол, трижды анафемы! [8] «— …будь он трижды, анафема, проклят!..» (ТД: 7, XXVI, 266).

— А сын чего смотрит? Ведь это закону нарушение! — строго говорит «японский победитель».

— Да он сына-то ни к чему произвел… Вроде дурачка сделал… Ночь подходит, он сейчас велит ему: веди коней в луг… А то: поди на бахче заночуй… На поле проводит, на мельницу… Дома-то ему минуты не дает побыть…

— Сопляк он, а не казак, сын твой.

— Не [9] В журнальной публикации опечатка из-за неверно раскассированной буквы: «Нө (через фиту — А. Ч.) боек…» боек, нечего… А все жалко. Пришел надысь ко мне раздетый, оборваный, — купила ему на рубахи, на поддевку. Внук риялист заехал: «бабушка, на книжки вот не хватает»… Достала последнюю пятерку, отдала…

Безотрадная участь кривой Ивановны наводит нас на разговор о сравнительной виновности мужчин и женщин в человеческих нестроениях. Матвей, потерпевший от женской неверности, обвиняет во всем женщин. Он с необычайным азартом наседает на кривую старуху, представляющую в данный момент перед нами всю прекрасную половину человеческого рода.

— Бабы — первое зло на свете! Водка да бабы… — говорит он с глубоким убеждением в голосе: — Иван Златоус сказал: что, говорит, в свете льва злее, змеи лютее? — Баба!

— Кабы у тебя баба-то была, был бы и ты человеком на белом свете, — возражает Ивановна.

— Я и так человек!

— Не человек, а омрак… Звание одно, что человек…

— Вы возьмите то во внимание, — обращается Матвей больше к публике, чем к высокомерно третирующей его Ивановне: — теперь вот у Никишки Бычка жена ушла… Толкнул, дескать… Эка важность: вдарил! Кого же и бить, позвольте узнать, как не жену? У нашего брата только и подчиненных, что жена, да и не трошь ее? Извольте радоваться! все бросила без предела, ушла… Поневоле запьет человек.

— Он ей в трех местах голову проломил…

— Не в тринадцати-ли? Теперь слово-то скажешь бабе, — сейчас фырк! — и со двора… Евсеич на что уж смирный человек! У него бы не жить снохе? Ушла. Вешается по работницам.

— А как жить-то, — спроси! То сам лезет, то деверь…

— У Бородкина опять супруга на что польстилась? Хохлишка-прасол проезжал, сманил: поедем, — говорит, — со мной, я тебе зонтик куплю, будешь сидеть, ничего не делать, — пей чай с пряниками да сиди под зонтиком… Уехала…

— Да уж ей жизнь была, не приведи Господи! На собаке столько побоев не было, как на ней. Раз при мне он за немногим ее не задушил: давай деньги! А и денег-то всего два рубля было… Ну дать — пропьет!.. Впилась обеими руками в кисет, замерла на нем, а он душит… Тут не то за зонтиком, — за зипуном уйдешь!..

Каждое конкретное указание Матвея на зловредность, коварство и неверность женской половины Ивановна энергично опровергает раскрытием подлинных причин семейного развала, и в ее изображении бабы всегда страдающая сторона.