Уистан Оден - Стихи и эссе

III

Прими, Земля, достойно гостя,
Уильям Йейтс сложил здесь кости:
Упокой ирландца тут,
Выпитый стихов сосуд.

Время, что так нетерпимо
К душам смелым и невинным,
Чье недолго уваженье
К красоте телосложенья,

Чтит язык лишь, всем прощая,
кем он жив и насыщаем;
Даже трусам и убогим
Честь свою кладет под ноги.

В своем странном снисхожденье
Киплингу простит воззренья
И Клоделю, под предлогом,
тем, что пишет дивным слогом.

Ужасы во тьме витают,
Псы по всей Европе лают,
Прячась в ненависть, народ,
затаившись, что-то ждет;

Тупость расцвела на роже
В каждом встречном и прохожем.
Скованным лежит во льдах
Море жалости в глазах.

Так держать, поэт, пусть прочат
Путь твой к самой бездне ночи.
Убеди непринужденно
Жизни радоваться денно;

Вырасти на поле строф
Виноградник бранных слов.
О несчастье пой в экстазе
Горя, бедствия и грязи;

Пусть из сердца — из пустыни
Жизнь фонтаном бьет отныне.
Научи из стен темницы —
Как свободному молиться.

Над вереском ветер уносит росу,
Под туникой вши и простуда в носу.

Дождь мерно стучит в барабаны войны,
Не знаю зачем, но я — воин Стены.

Здесь серые камни туманы застелят,
Подружка в Тангрии; один я в постели.

Аулус повадился к ней на крыльцо,
В нем все ненавистно: манеры, лицо.

Пизо — христианин: рыбешка — их бог,
Запрет целоваться бы ввел, если б мог.

Продул я кольцо, что дала она, где-то,
Хочу я девчонку мою и монету.

Когда одноглазым уйду в ветераны,
Глядеть буду в небо, зализывать раны.

Своего рода совершенства достичь всю жизнь мечтал.
Он изобрел поэзию доступную народу,
Как пять своих же пальцев знал он глупости природу.
Считал он армию и флот важней всего на свете.
На смех его, от хохота дрожал Сенатский зал,
Под плач — в людском водовороте улиц гибли дети.

Миллионов десять в этом городе мира
Душ, живущих в особняках и дырах.
Нам же пристанища нет, дорогая, пристанища нет.

Была у нас тоже когда-то страна.
Взгляни-ка на карту, она там видна.
Но нельзя нам туда, дорогая, вернуться назад.

Старый тис рос на сельском церковном дворе.
Он весной обновлялся листвой на коре.
Но не паспорт, моя дорогая, просроченный паспорт.

Консул бил по столу и сказал под конец:
"Если паспорта нет, вы, формально, — мертвец".
Но мы живы, моя дорогая, мы все еще живы.

В Комитете я вежливый встретил народ,
Усадив, попросили придти через год.
Но куда нам сегодня идти, дорогая, куда нам идти?

А на митинге некто пророчил беду:
"Если впустим их, тотчас наш хлеб украдут."
Он имел нас с тобою в виду, дорогая, меня и тебя.

Над Европою гром продолжает реветь —
Это Гитлер о том, что должны умереть
Мы с тобой, дорогая, должны умереть, мы с тобой.

Видел пуделя в кофте с блестящей застежкой,
Видел двери, распахнутые перед кошкой.
Но они не евреи, моя дорогая, евреи Германии.

Спустился к заливу, сковавшему воду.
В ней рыбы резвились, играя в свободу.
Лишь в нескольких футах, моя дорогая, лишь в футах от нас.

В тенистых лесах птицы ищут приют.
Политиков нет — вот они и поют.
Они, ведь, не люди, моя дорогая, не люди они.
Во сне видел дом я, в котором по тыще
Окон, этажей и дверей. Но не сыщещь
В них наших окон, дорогая, и наших дверей.

Я стоял на плацу. Скрыл меня снегопад.
Десять тысяч прошло мимо в марше солдат.
Нас искали с тобой, дорогая, тебя и меня.

Гляжу я на звезды и знаю прекрасно,
Что сгинь я — они будут также бесстрастны.
Из зол, равнодушие меркнет, поверь,
Пред тем, чем страшит человек или зверь.

Что скажем мы звездам, дарующим пламя
Любви безответной, немыми устами?
Так если взаимной любви нет, то пусть
Быть любящим больше мне выпадет грусть.

Смешной воздыхатель, я знаю отлично,
Что если звезда так ко мне безразлична,
Я вряд ли скажу, что ловлю ее тень
И жутко скучаю за нею весь день.

А если случится всем звездам исчезнуть,
Привыкну я видеть пустующей бездну,
И тьмы торжество я учую душой,
Хоть это и требует срок небольшой.

Он, оглядев имение, был счастлив в этот миг:
Изгнанник-часовщик взглянул неуловимо,
Знакомый столяр шел на стройку мимо,
Туда, где госпиталь, как саженец всходил.
Почти все принялись — садовник известил.
Сверкали Альпы белизной. И было лето. И был он так велик.

В Париже желчью изошли враги,
Ругая нравственность сидящей в грозном кресле
Слепой старухи, ждущей смерти и письма.
Он рек: "Нет слаще жизни!" Так ли? Да, весьма.
Борьба за правду, справедливость стоит жизни, если
Добавить садоводство к ней и острые мозги.

Лесть, брань, интриги… Будучи умней,
Он, все же, предпочел иные средства
В войне с посредственностью, например, смиренность,
По надобности, хитрость — атрибуты детства,
Двусмысленный ответ, порой, неоткровенность.
И терпеливо ждал паденья их Помпей.

Не сомневался он, как Д'Аламбер, что победит.
Один Паскаль — достойный враг, другие ж, Боже,
Отравленные крысы; а впереди еще так много дел,
Рассчитывать придется на себя — таков удел.
Дидро — тот просто глуп и делает что может,
Руссо всплакнет и первенство простит.

В ночи ему вдруг вспомнились подруги. Вожделенье —
Великий педагог; Паскаль — дурак.
Эмилию влекли и звезды, и постель. Пимпетта — клад,
Его любила так же, как скандал, и он был рад.
Отдав Иерусалиму скорби дань: итак —
Несправедливым ненавистно наслажденье.

Ему не спится, будто часовому. Покоя нет
В ночи. Землетрясенья, казни: смерть тоже на часах.
По всей Европе нянечкам-вампирам
Не терпится сварить своих детей. И только лира
Его их остановит. За работу! А звезды в небесах,
Не ведая забот, слагали песнь, бесстрастную, как свет.