Юрий Жуков - Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы

Вы скажете: это просто бред. Стоит ли обращать на него внимание? Мало ли какую чепуху печатают в наше время издатели на Западе! Но нет, это не просто курьез, отпечатанный шутником–издателем на потеху кучке гурманов. Не случайно, видимо, вокруг книги Бадью была поднята шумиха в парижской прессе, и такая респектабельная газета, как «Фигаро литтерер», 4 марта 1964 года, к примеру, опубликовала на самом видном месте под заголовком на шесть колонок интервью с Бадью. «Фигаро литтерер» подчеркнула, что в литературных салонах Парижа Бадыо уже именуют «гениальным» и даже «гигантом». Его благословил со страниц журнала «Тан модерн» Жан–Поль Сартр, и сам он заявил, что считает Сартра своим духовным отцом, а Симону де Бовур — крестной матерью в литературе и философии.

В интервью со специальным корреспондентом «Фигаро литтерер» Жаном Прасто, ездившим к нему в Реймс, где он обучал философии школьников местного лицея, — можно представить себе, чему он их учил! — Бадью многообещающе заявил, что «Almagestes» лишь первая часть трилогии «Обратная траектория». Вторую книгу он соби

рался назвать «Portulan» (так именуются морские карты, составлявшиеся в средние века), а третью— «Bestiare», что можно перевести двояко: либо как «Гладиатор», либо как «Бестиарий», то есть сборник сказок о животных. (Я так и не знаю, осуществил ли сей философ свой план и осчастливлены ли французские читатели «Портулапом» и «Бестиарием».)

Жап Нрасто робко спросил Бадыо, а почему, собственно говоря, он, обращаясь к читателям в своей книге «Almagestes», называл их антилопами? Философ снисходительно ответил:

— От читателя, по–моему, исходит естественное животное очарование…

— А что вы сами думаете о своей кпиге?

— Моя книга продолжает дело, начатое Джойсом. Я восхищаюсь его творчеством, хотя это восхищение чисто теоретическое. Потому что я не испытываю симпатии к нему…

Сбитый с толку интервьюер «Фигаро литтерер» дрогнувшей рукой приписал от себя: «Странной уверенностью обладает наш молодой преподаватель философии. Но может быть, эти слова отражают лишь внешний блеск, лоск?» А Бадью продолжал излагать свое кредо в присущей ему туманной манере литературной пифии. Отметив, что автор «Almagestes» живет в Реймсе, находясь в отрыве от своей духовной колыбели — парижского квартала Сен–Жермен‑де–Пре, «где встречается самое большое в мире число умов на квадратный метр», — интервьюер привел такую тираду Бадью:

— Общество, видите ли вы, стремится сделать творца изолированным человеком, чья деятельность ограничена рамками творчества. Париж? Я чувствовал там, что меня подавляет обилие значений. Путешествия? Они меня не изменяют. Я больше изменяюсь, оставаясь на месте. Юг? Но я отнюдь не чувствую себя южанином. Я себя чувствую человеком севера. Я люблю зиму…

Можно пожалеть, конечно, тех школьников из Реймса, которых этот человек обучал философии. Но в копце концов он воспитывал их всего лишь в течепие года. («К несчастью, это длится недолго», — сказал он.) И может быть, потом эта заумь выветрилась из их голов. Но книга, изданная крупным парижским издательством и сразу же поднятая на щит критикой, была адресована

к неизмеримо более широкой аудитории. И его мрачная проповедь отказа от литературы, как и от любого иного средства духовного общения людей, проповедь отрешения от языка, который будто бы «лишь усложнил жизнь», проповедь отказа от попыток «построить познание» из слов, была неизмеримо более опасной, нежели лекции перед лицеистами Реймса.

Подобные попытки убить живой человеческий язык, уничтожить таким образом драгоценнейший инструмент культуры весьма характерны для современного круга идей буржуазного общества, снобы которого надменно отворачиваются от богатейшего одухотворенного мира литературы и искусства и пытаются создать свою антилитературу, свой антитеатр, свое антиискусство.

Осенью 1963 года мне довелось принять участие в жаркой дискуссии с группой прогрессивных австрийских журналистов. Они упрекали нас, советских литераторов, в излишней, на их взгляд, непримиримости ко всем этим «анти».

— Подумаешь, — говорили мне, — нашлись какие‑то сумасшедшие люди, пожелавшие поставить все вверх дном, а вы начинаете их всерьез атаковать. Пусть перебесятся, может быть, и поумнеют. Зачем их критиковать? Ведь критика может быть истолкована как покушение на свободу творчества. Художник должен быть абсолютно свободен в выборе средств выражения, и мы должны относиться к нему терпимо, даже в том случае, если нам кажется нелепым то, что он делает. Время покажет, кто прав, а кто не прав.

А один запальчивый молодой человек припомнил, что даже Гёте и Золя ошибались в оценке творчества своих современников. Где же гарантия, что мы не ошибаемся? Почему мы позволяем считать себя правыми, а поборников антилитературы и антиискусства неправыми? «Нет, нужна терпимость, нужна терпимость, — говорили мне. — Пусть эти люди сходят с ума, бывает же, что и в состоянии безумия человек создает ценные, даже гениальные произведения. Вспомните Ван–Гога, вспомните Врубеля!..»

Конечно, все это было сказано в пылу полемики, и мои оппоненты в сущности употребляли слово «сумасшедшие» лишь в переносном смысле. То, что делают сейчас иные творческие работники Запада, усердно разрушающие литературу и искусство, пытаясь лишить их языка, совер

шается ими в здравом уме и твердой памяти. Более того, среди них подчас можно обнаружить и честных, иной раз даже по–своему талантливых людей, которые, вероятно, искренне верят в то, что они совершают подлинную революцию, пытаясь выбросить реализм за борт (кстати, помните, как у нас в двадцатых годах горячая молодежь пробовала «сбросить Пушкина с парохода современности»?). И все‑таки… все‑таки мы совершили бы преступление перед собственной совестью, если бы послушались тех советов, которые нам дают иные друзья за рубежом, и проявили бы, как говорится, христианское смирение и долготерпение к тому, что делают сейчас эти люди.

Вот почему в тот осенний вечер в Вене у нас завязался серьезный и принципиальный разговор. И в центре этого разговора был вопрос об ответственности писателя перед обществом, о роли литературы и искусства в идеологической борьбе, об их партийности. В этой связи много говорилось о социалистической культуре, воплощающей в себе все многообразие и богатство духовной жизни нашего общества, высокую идейность и гуманизм нового мира, и

о партийном руководстве идеологической борьбой, в которой столь активно участвуют наша литература, кинематограф, театр и изобразительное искусство.

Наши враги прекрасно понимают, как велика сила победоносной социалистической идеологии, которая учит рабочий класс и всех трудящихся бороться, работать и жить. И они готовы были бы дорого дать за то, чтобы как‑то ослабить эту силу.