Юрий Жуков - Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы

Карикатурные революционеры Ионеско жалки и смехотворны. Когда один из вожаков восстания против Дункана

попадает в плен, он спешпт поклясться: «Объективно, я лишь отброс истории. Меня привела к участию в борьбе логика событий. Я виноват. Я буду рад умереть — ведь это урок другим». И тут ему, как и всем прочим пленным, отрубают голову.

Но стоит повстанцам — тому же Макбетту или Мако- лю — добиться успеха и дорваться до власти, они тут же наглеют и сами затевают массовые казни. А народ? Его Ионеско изображает как стадо баранов. Народ в его пьесе только и знает, что приветствует очередного диктатора. И заключительный монолог Маколя, который победил Макбетта и отрубил ему голову, не сулит его соотечественникам ничего хорошего.

— Моя родина будет еще сильнее страдать под руководством моей администрации — вопит он. — Я удовлетворю свои преступные страсти. Я нарушу мир. Я создам империю. Я стану властителем всех империй мира, императором всех императоров. Я истреблю миллионы и десятки миллионов людей.

К какому же выводу Ионеско подводит зрителя? Это совершенно ясно: не надо браться за оружие, не надо восставать против угнетателей, не надо верить революционерам и идти за ними — все равно в конечном счете возродится режим кровавого террора и станет еще хуже.

Такая дремуче реакционная постановка вопроса ошарашила даже многих критиков буржуазной прессы, которые обычно безоговорочно приветствуют любое произведение, выходящее из‑под пера этого основоположника «театра абсурда». Лишь театральный обозреватель архиреакционной «Фигаро» Жан–Жак Готье счел возможным превознести «Макбетта» Ионеско до небес. Рецензии других критиков были куда более сдержанны.

Даже критик газеты «Комба» Матье Гале, который обычно с энтузиазмом воспринимает любую «авангардистскую» театральную постановку, на этот раз с грустью на- нисал: «Если поразмыслить, то рискуешь заметить, что «мораль сей басни» такова: Ионеско подсказывает, что «действие — плохая вещь» и что в сущности лучше ужиться с тиранией, нежели добиваться освобождения, поскольку оно наверняка может привести к установлению еще более злого режима. Что это — чистый парадокс или глубокое убеждение?»

На этот вопрос ответил сам Ионеско, когда к нему за разъяснением обратился корреспондент газеты «Монд», интервьюировавший его по случаю премьеры «Макбетта». Корреспондент осторожно спросил:

— В своей пьесе вы не говорите, кому же следовало бы доверить власть в идеальном варианте. У вас есть какая- нибудь идея на сей счет?

И тут же Ионеско весьма развязно заявил, что лучше всего, пожалуй, было бы вернуться к принципу «наследования власти монархическим путем», поскольку наследникам «не пришлось бы завоевывать» власть. Впрочем, он тут же добавил, что… «идеи его не очень интересуют».

Мне остается добавить, что написана пьеса Йонеско наспех, кое‑как (он работал над ней, как сообщили газеты, всего около месяца). Видимо, став академиком, этот драматург решил, что ему все дозволено и что публика проглотит любое сочиненное им произведение, лишь бы под ним стояла его подпись.

Поставил «Макбетта» Жак Моклэр, режиссер, в свое время «открывший» Ионеско и с тех пор сохраняющий ему верность. Он же играет роль Макбетта. И режиссура, и актерская игра Моклэра, как и игра других артистов, довольно бесцветны. Они пытаются спасти дидактическую пьесу Ионеско, разыгрывая ее в пародийном стиле, на манер театрального «капустника». Но это ее отнюдь не спасает. Спектакль остается скучным и тоскливым. Мы с Г. А. Товстоноговым в тот вечер покинули Театр Левого Берега с досадным ощущением, что этот вечер был безнадежно потерян.

Знамение времени: в театре Запада, как и в кинематографе, как и в изобразительном искусстве, сейчас происходит все более широкое воскрешение сюрреализма, который был похоронен критикой еще лет десять — двадцать тому назад как анахронизм и бессмысленность. Считалось, что сюрреализм умер вместе с его последним и наиболее авторитетным в свое время пророком Андре Бретоном, и только продолжавший здравствовать чудаковатый художник Сальвадор Дали все еще выбрасывал на рынок свои странные и нелепые по сюжету, хотя и стоящие на довольно высоком формальном уровне, картины.

II вот представьте себе, в семидесятые годы, когда со всех сторон началось наступление на искусство, имеющее

целью если не полностью умертвить его, то но крайней мере лишить возможности мыслить, сюрреализм оказался тут как тут!

Весной 1971 года парижская «интеллектуальная элита» буквально сходила с ума от восторга, открыв действительно необычайный «театр без слой» двадцативосьмилет- него американского пастора Роберта Вильсона, который, еще недавно прозябая в полной неизвестности, использовал свои представления как одно из средств лечения глухонемых подростков в Айове. И вдруг небывалый, по- истине сенсационный успех: пастор Вильсон и его воспитанники были приглашены сперва на театральный фестиваль в Нанси, а затем в их распоряжение были предоставлены одновременно две сцены в Париже — «Театр де ля мюзик» на Больших бульварах и «Эспас Карден» — самый фешенебельный театр для снобов на Елисейских полях, о котором я упомянул выше.

Эта потрясающая история началась так. Готовясь к Восьмому Всемирному театральному фестивалю, один из его организаторов, Франсуа Дюпейрон, осенью 1970 года колесил по Соединенным Штатам в поисках сенсационных новинок. Он познакомился уже почти со ста труппами, но отобрал для участия в фестивале только две: общий уровень театрального искусства в США ему показался довольно низким. И вдруг он случайно услыхал, что где‑то у черта на рогах, в Айове, молодой пастор по фамилии Вильсон создал странный театр глухонемых и для глухонемых, считая, что театральные представления могут содействовать их излечению, если глухота и немота явились результатом нервного шока.

Журнал «Нувель обсерватэр» писал, что сам Вильсон был немым до семнадцати лет. Излечившись от своего недуга, он твердо уверовал в возможность «физического перевоспитания организма», с помощью которого человеку можно вернуть утерянный им дар речи и слуха. Для этого, говорил Вильсон, необходимо лишь с железной настойчивостью и упорством повторять определенную сумму упражнений. Вот таки родился этот необычайный «театр», где все построено на непрестанном повторении определенных движений, жестов, на беге, на хождении, на поворотах и качаниях тела — все в определенном, заданном руководителем ритме и притом на фоне специфической музыки, которая как бы пробивает себе дорогу через отказы

вающиеся служить оглохшему человеку барабанные перепонки ушей.