Виктор Топоров - Жёсткая ротация

Так ответил писатель Каминский писательнице Чижовой. Так ответил зав. отделом прозы самому любимому автору журнала «Звезда». Так ответил юдофоб русофобке. Интересно, чем ответит она (потому что евреи, знаете ли, любят, чтобы последнее слово оставалось за ними)? Вот вам три варианта на выбор: 1. Получит Нобелевскую премию (премию журнала «Звезда» она уже получила). 2. Не получит Нобелевскую премию (премию журнала «Звезда» она уже получила). 3. Принесёт в «Звезду» и напечатает по отделу прозы — у того же Каминского — новый роман.

2006

В «Литературной газете» идёт вялотекущая дискуссия «Критика: самоубийство жанра». Отталкиваясь от моей июньской колонки, столичные критики скорее третьего, чем второго, ряда спорят: прав Топоров… не прав Топоров… Топоров прав по факту, но не по сути… Мне, впрочем, предложено подключиться по-новой, чтобы окончательно объяснить коллегам, что прав я всегда — и по факту, и по сути (широкой публике это ясно и так). Но пока суд да дело, слово в дискуссии получает автор из Питера, а это, знаете ли, всегда нечто… Поясню для несведущих, что автор из Питера — понятие не прописочное и не географическое, а скорее зоологическое. Известный автор или неизвестный, но талантливый, — он ниоткуда или, вернее, не важно, откуда — из Питера, из Москвы, из Урюпинска или с Марса. В графе «прописка» у него значится отечественная словесность. А вот сочинитель, никому ни в родном городе, ни на чужбине не ведомый, — он-то и оказывается питерским автором, для какового (и ему подобных) имеется в столичных изданиях особая разнарядка: а вот мнение нашего питерского автора! А то, что мнение это, как и сам автор, ровным счётом никому не интересны, да и не известны (питерский автор, впрочем, может быть у себя на родине и известен — как городской сумасшедший, как нерукопожатная мразь, как непроходимая бездарь), это уж дело десятое. А то, что врёт он, клевещет, завидует, скрежещет всем, что шевелится, — тем более. Может, они там, в Питере, все такие. Типологически питерские авторы делятся на две категории: чудо в перьях (когда кого-нибудь или что-нибудь хвалят) и сука в ботах (когда ругают). Наш автор — звать его Андрей Столяров — критиков поимённо ругает, а не называемых им прозаиков (подразумевая, естественно, себя любимого) хвалит, поэтому разумнее всего будет назвать его чудом в ботах или сукой в перьях, на ваш выбор. Итак, предоставляю слово этому самому… в пёрышках на резиновом ходу: Образцом московского критика является, по-видимому, Дмитрий Быков. Он за четыре секунды способен определить — будет ли данный автор ему чем-то полезен. Если да, значит, лучший друг и приятель. Если нет… (А чем может быть полезно наше в ботах блистательному столичному литератору? — В. T.) Лев Пирогов, вероятно, знаком только с теми книгами, которые продаются в киоске возле его дома… (А то ему, обозревателю «Экслибриса», наша в перьях своей писанины с подхалимскими надписями не дарила! — В. Т.) Кто бы мне объяснил, почему считается критиком В. Курицын) — и так далее. Но, понятно, на столичных критиков автор из Питера обрушивается исключительно для затравки. Где имение, а где наводнение? Тебя бы, разносчицу лобкового педикулёза, хоть в городе на Неве кто заметил! И, главное, действительно не замечают Столярова со всей его перинной артелью, да и с заводом резиновых изделий тоже! Такая вот получается уникальная ситуация с критикой в Петербурге. Здесь существует Михаил Золотоносов, который, по-моему, ненавидит сразу всё человечество. Далее следует Виктор Топоров, который ненавидит тех, кто пишет. И замыкает список Самуил Лурье, который ненавидит тех, кто умеет писать.

А ведь и впрямь, херовенько в Питере с критикой. Я бы даже выразился резче: столяровенько. Реже, гораздо реже, чем следовало бы, прописываем мы, доктора словесности и академики литературы, питерским авторам стрихнин, а их случайным читателям — трихопол. Виктор Топоров стал известен в узколитературных кругах не аналитическими статьями, которых у него, по-моему, просто нет, — врёт писучий в перьях, — а помоечной бранью в адрес петербургских писателей… Самуил Лурье, — врёт он далее, — приобрёл известность в тех же узких кругах скандалами из-за премий… Заполонил теперь местную прессу стенаниями о чести и благородстве. Самуилу Лурье действительно впору стенать: ведь это именно он в минутном помрачении духа порекомендовал однажды в московский «толстый» журнал залепуху нашего общего нынешнего хулителя (про Жанну д'Арк на русско-украинской войне!), и там её, прислушавшись к авторитетному мнению, напечатали. Два раза в жизни напечатали, как говорят в Одессе, — в первый и в последний… А в залепухе столяровской на первой же странице Иуда продаёт Христа за тридцать три сребреника! И эта… или это… и этот, прошу прощения, эрудит жалуется на отсутствие в моих статьях аналитики? А перья в боты подкладывать не пробовала? Мысль питерского автора пытливо блуждает в поисках причин того, что ситуация складывается (лично для него) столь столяровенько. Откуда берутся критики? Считается, что… это неудавшиеся писатели… В случае с Виктором Топоровым или Самуилом Лурье, — врёт он, — так всё и было… Пример «Орфографии» Дмитрия Быкова, — врёт он далее, — кажется, из того же ряда. Если из Быкова, Лурье или Топорова не получился (допустим!) великий писатель, это, конечно, для каждого из нас личная катастрофа. Но не беда. Беда была бы, если бы из нас получилось чудо в ботах, оно же сука в перьях, оно же такой вот автор из Питера Андрей Столяров. Возненавидевший всю критику за то, что она, видите ли, не пишет про писателей! Это смотря про каких писателей. Про бездарных действительно не пишем. Стараемся не писать. Брезгуем. Но если сука в перьях сама попросит. Если очень уж расстарается… И всё же нет, не буду: пусть перетопчется. Или перечешется. Надо же что-то оставить человеконенавистнику Золотоносову. Да и талантоненавистнику Лурье. Нас, неудавшихся писателей, мало, зато удавшихся питерских авторов до Москвы раком не переставишь.

2003

Лет сорок назад западногерманские издатели решили прикупить у Йэна Флеминга серию романов о Джеймсе Бонде, благо, Шон Коннери уже вовсю блистал на киноэкране. Писатель, однако же, заломил несусветную, а главное, неподъёмную цену. Разозлившись, издатели усадили двух бойких журналистов за сочинение пародийной немецкой бондианы, героя которой звали, допустим, Джон Доу. И произошло непредвиденное: сперва Джон Доу захватил немецкоязычный рынок, а затем разлетающиеся, как горячие пирожки, романы о его подвигах пришлось приобрести и высокомерным англичанам. То, что издатели и авторы затеяли как пародию, было воспринято читательской массой на полном серьёзе. Конечно, если можно говорить серьёзно о самом Джеймсе Бонде. Нечто похожее произошло тогда же в СССР, где, понятно, и речи быть не могло об издании бондианы, отличавшейся — особенно в ранний период — «резкой антисоветской направленностью». Три умельца — писатель Василий Аксёнов, поэт Григорий Поженян и журналист-международник (как все они, связанный со спецслужбами) Овидий Горчаков — под коллективным псевдонимом Горпожакс состряпали пухлую пародийную эпопею про агента Джина Грина — и она опять-таки стала бестселлером, разве что сугубо для внутреннего употребления. Причём читали «Грина» в Стране Советов не как пародию на Бонда, которого не знали и знать не могли, а как замену, как литературный эрзац. К слову, жили-были в послеблокадном Ленинграде две дамочки: одна вела драмкружок в Доме пионеров, а другая преподавала там же французский. Объединив умения, они решили разбогатеть и прославиться на драматургическом поприще. «Француженка» полупереводила-полупересказывала подруге игривые фарсы, водевили, комедии-«самоигралки», в которых сверкал, а порой и пенился острый галльский смысл, а та, переименовав Жана в Ваню и Мари — в Машу, перенеся действие, скажем, из Булонского леса в ЦПКиО или из супружеской спальни («Иди сюда, Жак! Втроём нам будет веселее!») на коммунальную кухню и — в соответствии с требованиями цензуры — убавив (но всё-таки сохранив) игривость, выдавала на-гора итоговый текст… И две дамочки (обеим в пору литературного дебюта было сильно за пятьдесят) добились своего: разбогатели и прославились! Их пьесы шли по всей стране в десятках театров, а самые популярные — какая-нибудь «Клетка на четверых» — и в сотнях. Потом драматургессы разругались — и это было началом конца: одна не умела писать по-русски, а другая — читать по-французски, так что работать порознь они не могли. Но пьесы — одну поставил великий Акимов — ещё долго продолжали победоносное шествие по России и переводились на языки братских народов. Вы наверняка уже и не помните, сколько у нас когда-то было братских народов! В эпоху дикого накопления первоначального капитала, литературного в том числе, труженикам пера стало и вовсе не до хороших манер. Не говоря уж о господах издателях. И, как это ни парадоксально, люто коммунистический лозунг: «Грабь награбленное!» овладел умами. Пиратские переводы, пиратские переиздания, нелегальные тиражи и разбойничий перехват обозов с чужим тиражом прямо на большой дороге (о чём со знанием дела поведал саратовский критик и книготорговец Роман Арбитман, сочиняющий чудовищные детективы под псевдонимом Лев Гурский и сам же их в печати как критик и расхваливающий). Долгое время нам было не до авторского права — а значит, и не до эрзацев: в них просто не возникало надобности — можно было воровать и у иностранцев, и у соотечественников «прямой продукт», который, как вы, пожалуй, помните, сам Пушкин не постеснялся позаимствовать у Адама Смита. Но какое-то время спустя мы запросились в хорошее общество и воровать не то чтобы перестали, но притворились, будто вот-вот перестанем. И в ход опять пошли эрзацы.