Виктор Топоров - Жёсткая ротация

Ну а если Берлускони оглядится вокруг и душа его страданиями уязвлена станет, он и сам построит футбольную крепость Россия. И она будет называться катеначчио!

2005

Восемь лет назад, после августовского дефолта, наша страна, казалось, окончательно пошла вразнос. И, как почти всегда в таких случаях, вспомнила о демократии. И чуть ли не всенародно (с подсказки Явлинского, что само по себе смешно) выбрала себе спасителя. Им оказался Евгений Примаков — и дело своё он сделал. Правда, не довёл его до конца.

Семь месяцев спустя, в марте, Примаков превратился в самого популярного политика в стране — тогда как рейтинг президента Ельцина составлял отрицательную величину, прокоммунистическая Дума затеяла процесс импичмента, а человек, похожий на прокурора, сидел на чемоданах компромата. Никакого «Медведя» ещё не было и в помине; ваххабиты мирно молились Аллаху; патриоты рукоплескали «развороту в небе» после начала бомбардировок Югославии; казнокрады с трепетом ожидали семидесяти тысяч арестов, то ли в шутку, то ли всерьёз обещанных им премьер-министром. Ясно было, правда, что в премьерах Примакову остаётся ходить недолго: то ли ревнивый и (как думалось тогда) находящийся при последнем издыхании Ельцин себе и «семье» на беду попытается его снять, то ли Примаков на ближайших выборах пройдёт в дамки. Впрочем, в дамки он проходил в обоих случаях.

Считается, что импичмент Ельцину, затеянный Думой, провалился (хотя по вопросу о Чечне не хватило всего двух голосов). Это, однако же, поверхностное суждение. Весной 1999 года фактический списочный состав Думы резко сократился — одни ушли в министры, других грохнули коллеги по бизнесу, — и если бы мандатная комиссия зафиксировала этот факт перед голосованием по импичменту (и, соответственно, изменила кворум), все получилось бы по-другому. Но и в сложившихся условиях победа Ельцина оказалась пирровой: по каждому из четырёх пунктов обвинений он был признан государственным преступником № 1 более чем половиной присутствовавших на тот момент в зале депутатов. До Совета Федерации дело не дошло, но и он — пропримаковский и антиельцинский (достаточно вспомнить исход голосований по отставке Скуратова) — был настроен однозначно.

И тут-то Ельцин и отправил Примакова (позволившего себе, кстати, несколько резких высказываний и о президенте, и о его окружении) во внезапную (а на чей-то взгляд, долгожданную) отставку. И Примаков ушёл. А почему он ушёл, я не понимаю до сих пор. Почему Примаков не затеял собственный переворот, который в условиях, когда реальная власть уже фактически перетекла к нему, означал бы вполне законное пресечение очередного переворота, затеянного без трёх минут (и без двух голосов) отрешённым от должности и ненавистным подавляющему большинству населения президентом?

Что стоило Примакову объявить Ельцина «Горбачёвым в Форосе»? А себя — его конституционным преемником? Объяснив Борису Николаевичу, что уйти вперёд головой можно только добровольно. Что стоило за ночь арестовать не семьдесят тысяч, и даже не просто семьдесят, а семь-десять человек, на которых реально зиждилась ельцинская власть? За Примакова были правительство, обе палаты парламента, силовые структуры, лужковская Москва и народ России. Против — не было никого, кроме нескольких проворовавшихся чиновников и их подельников-олигархов.

А ведь поступи он так, мы жили бы сегодня в другой стране. В какой? Проще всего это можно сформулировать так: президент Примаков добился бы на самом деле того, что президент Путин декларирует — и только декларирует, — он установил бы суверенную демократию, реализовал национальные проекты, удвоил ВВП, разобрался с олигархами (отнюдь не только с равноудалёнными) и обуздал коррупцию. А всего-то и стоило: отправить вконец распоясавшегося дедушку на покой.

Но служака Примаков восстать — пусть и чисто номинально — не посмел. Предпочёл уйти в отставку, чтобы прийти к власти сначала на парламентских (в декабре), а потом на президентских (в марте) выборах законным путём. И проиграл — даже не Путину, а Березовскому и Доренко.

Потому что законным путём в нашей стране к власти не приходят. Да и не удерживают её — тоже.

Да что я вам рассказываю — вы всё это не хуже моего знаете!

2006

В шестидесятые прошлого века закосить армию можно было только тремя способами: по блату, по болезни или поступив в вуз. Блата у меня не было. На медосмотре допризывников заставляли дуть в какую-то хреновину. Я дунул на литр. Мне сказали, чтобы прекратил симулировать. Я, поднатужившись, дунул на полтора. В медкарту записали: четыре с половиной.

Невропатолог выслушал, записал и перечитал вслух мои жалобы: «Бессонница… Головные боли… Три задокументированных сотрясения мозга… ГОДЕН! — И с отеческим злорадством добавил: — В армию тебе нужно! Во флот! Чтобы не на три года, а на четыре!» (Хотя тогда уже служили два и три соответственно.) И сделал соответствующую пометку.

Пришлось поступить в университет. Из двадцати пяти моих одноклассников (класс был огромный и по преимуществу мужской, а школа непривилегированной) в вузы поступило двадцать три, в армию пошёл один, а ещё у одного не было на руке трёх пальцев.

Впрочем, ещё двое, вылетев из вузов, впоследствии все-таки отслужили. И ничего хорошего про службу потом не рассказывали. Но и ничего плохого тоже. Дедовщина — да; землячество (штука, рассказывали они, пострашнее дедовщины) — тоже, но жить можно.

На филфаке ЛГУ была военная кафедра. Весьма колоритная: «Гантели надо по утрам поднимать, а не одеяло членом!» В первый день на плацу я закурил по команде «Вольно!», однажды ненароком вынес с кафедры «секретную тетрадь» и на госэкзамене по военному переводу повернулся не через то плечо, но закончил обучение на «отлично».

Как и мой однокашник 3., с которым мы все годы проучились в тандеме. Он не знал немецкого, а я — оружия. За положенное время он успевал разобрать и собрать и свой автомат, и мой; я аналогичным образом управлялся с переводами документации, похищенной нашими штирлицами из закромов бундесвера. Через пару лет 3. навестил меня в Питере — уже майором и с орденом на груди: его признали лучшим переводчиком ГСВГ. Оставалось только догадываться, каковы были там остальные.

От офицерской срочной службы все в той же ГСВГ я уклонился, пересидев месяц в Москве. Да и в дальнейшем (до тридцати лет, как положено) ускользал от армии бесхитростно, но эффективно. Возможно, впрочем, меня не слишком туда хотели. Дотошные университетские доктора выдали мне воистину уникальный диагноз: я оказался годен к прохождению службы в военно-воздушном десанте ВМФ, однако с противопоказаниями против службы в небе и в море. В принципе это означало какую-нибудь прикопанную в лесу станцию радиоперехвата, но звучало все равно странно.