Владимир Орлов - Сильная вещь - поэзия

Владимир Николаевич Орлов

"Сильная вещь - поэзия"

1

Марина Цветаева - писатель большой и разносторонний. Постепенно мы, узнаем Цветаеву-поэта. Нам придется еще познакомиться с Цветаевой-прозаиком, художником не менее замечательным.

Впрочем, творческая личность Цветаевой нерасчленима, как всегда у большого художника. Поэтому, в частности, столь естественно, органично соединение под одной обложкой стихов и прозы Цветаевой, в которых она говорит о Пушкине. Все вместе это составляет некое идейно-художественное единство, целостный сплав глубоких мыслей и тонких наблюдений.

Цветаева проникновенно писала о многих поэтах. Но поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин. Мало сказать, что это ее "вечный спутник". Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений - и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой "вечно современный" Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии.

При этом в отношении Цветаевой к Пушкину не было решительно ничего от молитвенно-коленопреклоненного почитания литературной "иконы". Цветаева ощущает его не наставником даже, а соратником. Не обинуясь именует она себя "товаркой" Пушкина:

Прадеду - товарка:

В той же мастерской!

В этом, как и во всем, что писала Цветаева, чувствуется вызов общему мнению, установившимся взглядам, сложившейся традиции. Правда, бросая такой вызов, Цветаева уже имела за плечами мощных союзников в лице самых больших русских поэтов XX века.

Пушкин рано стал "вечным спутником" русской литературы. Но с течением времени в общественном сознании, в поэтической традиции, в быту живой Пушкин постепенно окаменевал и бронзовел, превращаясь в "памятник Пушкину", воздвигнутый в назидание и острастку тем, кто осмеливался переступать в искусстве норму и ранжир. Политические реакционеры, либеральные краснобаи, упрямые староверы, - кто только не пытался сделать из Пушкина строгую гувернантку при дурно воспитанной молодой литературе. Пушкиным стали пугать и запугивать, а для этого нужно было раньше всего пригладить, дистиллировать, выхолостить самого Пушкина, перекрестить его в благочестивого охранителя старозаветных традиций, который видел смысл своей жизни и своего труда не в том, что восславил свободу в жестокий век, но всего лишь "был полезен" прелестью стихов, как сказано было в фальсифицированной Жуковским надписи на Опекушинском монументе.

Русские революционные поэты страстно восставали против казенной лжи, бесспорно повлиявшей и на старую академическую науку.

Александр Блок, призывая в январе 1918 года "всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушать Революцию", не случайно вспомнил в числе пошлостей, которые в старом мире "похрюкивали в семье и школе", и такие благонамеренные прописи: "Пушкин - наша национальная гордость", "Пушкин обожал царя", "Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки" (статья "Интеллигенция и Революция"). А три года спустя Блок произнес свою прощальную - вдохновенную и трагическую - речь о Пушкине, в которой поклялся его "веселым именем" в простых и непреложных истинах,- напомнить же их всегда полезно: "Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать".

В этой же речи содержался призыв обратиться к Пушкину-поэту: "Мы, знаем Пушкина-человека, Пушкина - друга монархии, Пушкина - друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: "Пушкин - поэт". Для такой оговорки у Блока были серьезные основания. Изучение Пушкина в начале нашего века настолько разрослось, что превратилось в особую отрасль цехового литературоведения. Но при зтом оно все больше мельчало, почти целиком уходило в дебри биографии и быта. Пушкин-поэт вытеснялся Пушкиным-лицеистсм, Пушкиным - светским щеголем, кутилой, забавником, бретером. Возникла очевидная необходимость вернуться к настоящему Пушкину, к его гению, к существу его дела, к его исторической миссии, сняв с величайшего русского поэта густо облепивший его "хрестоматийный глянец" и разрушив загородившие его со всех сторон историко-бытовые декорации.

Именно в этом был смысл и пафос знаменитого боевого выступления Маяковского со стихотворением "Юбилейное" в 1924 году, когда отмечался первый советский юбилей Пушкина (125-летие со дня рождения):

Бойтесь пушкинистов.

Старомозгий Плюшкин,

перышко держа,

полезет

с перержавленным.

- Тоже, мол,

у лефов

появился

Пушкин.

Вот арап!

А состязается

с Державиным...

Я люблю вас,

но живого,

а не мумию,

Навели

хрестоматийный глянец.

Вы

по-моему`

при жизни

- думаю

тоже бушевали.

Африканец!

Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком и Маяковским. Она прямо вторит Блоку, когда говорит: "Пушкин дружбы, Пушкин брака. Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин "Гавриилиады", Пушкин церкви, Пушкин - бесчисленности своих ликов и обличий - все это спаяно и держится в нем одним: поэтом" ("Наталья Гончарова"). Но ближе всего она к Маяковскому с его яростным любовным признанием: "Я люблю вас, но живого, а не мумию".

2

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее - это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом - в ее трактате "Искусство при свете совести"). Пушкинская песня о Чуме - это уже не слова, не стихи, а чистое "наитие стихий",- она написана "языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами".

Здесь, пожалуй, не к месту вносить поправки в цветаевское понимание и истолкование искусства и творчества. Но нельзя не считаться с ее убеждением: поэт - дитя стихии, а стихия - всегда "бунт", восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример - Пушкин, который "Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева - любил". Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой "Пугачев", свой образ бунтарской стихии.