Владимир Бобренев - Без срока давности

Михаил Филимонов: «Судоплатов и Эйтингон требовали от нас спецтехники, только проверенной на людях… Были случаи, когда при мне проводились испытания ядов, но я старался избегать присутствовать при этом, так как не мог смотреть действие ядов на психику и организм человека. Некоторые яды вызывали очень тяжелые мучения у людей. Чтобы заглушить крики, пробовали даже радиоприемник, который включали при этом…»

Как видим, ничего нового в распоряжении следствия не появилось. Как и у Могилевского, все свелось к повтору уже сказанного ранее. Примерно в таком же ключе вели себя на допросах сотрудники НКВД-МГБ Владимир Подобедов, Аркадий Осинкин, Петр Яковлев, Василий Наумов.

Прокуратуре оставалось только решить, что делать с Могилевским — направлять дело в суд по новому обвинению либо спустить все на тормозах. Сам же Могилевский вел себя достаточно уверенно.

— Никакой своей вины не вижу. Если проводившиеся опыты испытания ядов на приговоренных к высшей мере наказания называть преступлением, тогда вам придется судить всех, кто приговаривал их к расстрелу и кто расстреливал преступников, — решительно парировал он все попытки следователей квалифицировать его действия как умышленное убийство. — Мы же в лаборатории делали нужное для Советской страны дело — обеспечивали сотрудников государственной безопасности безотказными средствами уничтожения врага.

— Статья двадцать первая Уголовного кодекса предусматривает единственный способ исполнения высшей меры наказания — расстрел. Вы же действовали вопреки закону.

— Наши действия представляли собой исполнение приговора о смертной казни. Они были направлены на достижение той же цели, что и расстрел, — на лишение жизни приговоренного к смерти человека. Отступление от установленного законом способа лишения жизни Уголовный кодекс преступлением не признает.

— Тогда что вы скажете о случаях уничтожения вне стен лаборатории людей, которые не считались преступниками?

— В отношении этих я выполнял приказы своих начальников, в обсуждение которых вступать не имел права. А за отказ выполнять эти приказы я сам подлежал строгому уголовному наказанию. Тем более что при подстановке задач руководство НКВД-МГБ называло их опасными врагами государства.

Других серьезных обвинительных аргументов у следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР не нашлось. Ситуация действительно была тупиковая. Если к этому добавить все более явственный поворот в уголовно-правовой политике страны от огульного преследования «врагов народа» к приоритетам защиты личности обвиняемых и подсудимых (даже в ущерб интересам жертвы преступления — что новая крайность), нетрудно было предположить, что за дела лаборатории Могилевскому отвечать не придется. Так оно и случилось. Уголовное дело прекратили, а пухлый том с грифом «совершенно секретно» упрятали в спецхран, подальше от людских глаз.

Только вот победа бывшего начальника лаборатории в споре с прокуратурой оказалась относительной. Как уже сказано выше, его отправили обратно во Владимирскую тюрьму продолжать отсидку. Там он встретился с опальным генералом Наумом Эйтингоном. Они даже сидели в одной камере.

То ли по совету Эйтингона, то ли исходя из собственного горького опыта, Могилевский пару лет о себе никому не напоминал, не сочинял ни писем, ни ходатайств. Может, надеялся, что прокуратура все еще решает его судьбу на самом высоком уровне, и потому терпеливо ждал результата? Ведь статьи, по которым он сидел в тюрьме, подпадали под амнистию 1953 года.

Единственное, что позволял себе Григорий Моисеевич, — регулярно переписываться с родными. Для них он всегда оставался самым дорогим человеком. Со слезами на глазах арестант разрывал очередной конверт и, рыдая, читал ласковые слова:

«Дорогой отец!

Прежде всего хочу сообщить тебе о рождении внука — событие произошло 23 сентября 1955 года. Назвали его Григорием. Теперь он уже большой парень, смотрит на мир понимающими глазами. Катенька стала совсем взрослой, пристает ко всем, чтобы ей почитали книгу. Она уже знает много стихотворений наизусть.

У нас все по-старому. Я работаю там же, на „Нефтехиме“, заведую лабораторией синтомицина. Собираюсь перебраться в Академию наук. Сейчас я нахожусь в отпуске без сохранения содержания, который мне дали на заводе по ходатайству издательства иностранной литературы для участия в переводе с английского языка книги электрохимии. Элла работает на прежнем месте. В остальном все без изменений. Все живы-здоровы.

Не знаю, разрешат ли тебе написать нам? Даже если и разрешат, то круг вопросов твоего письма, по-видимому, сильно сузят, поэтому трудно спрашивать тебя о существенном, кроме здоровья.

Нам сказали, что ты читаешь, занимаешься; чувствуешь себя неплохо, беспокоишься за нас. Последнее излишне — у нас все в порядке.

Не знаю, насколько уместны и целесообразны мои советы, но хочу сказать, что ты должен прежде всего беречь себя, свое здоровье. Как это сделать, вероятно, тебе виднее, все, что я могу посоветовать, — это как можно меньше реагировать на внешние раздражители и думать только о хорошем… (Дальше фраза жирно зачеркнута.)

Все ли у тебя есть необходимое? Почему ты никогда ничего не просишь? Это как будто тебе разрешено. Выполнить твое желание или просьбу было бы приятно. У тебя, должно быть, истрепалась одежда? Не нужно ли тебе что-нибудь передать из вещей? С нетерпением ждем ответа. Желаем тебе здоровья и бодрости, береги себя и свои нервы. Привет от Катеньки и Гриши.

Крепко обнимаю.

В письме сына лежит еще одно послание:

«Дорогой дедушка!

Алешенька уже пожелал вам самое главное — быть спокойным и беречь себя. О нас не беспокойтесь. Живем весело. Днем не дает скучать Катенька, ночью иногда и Гришутка (так зовет его Катенька) напоминает о себе. Сын чудесный, с длинным носом и красивыми глазами. Катенька с ним дружит, только не хочет ни в чем уступать. Впрочем, боюсь хвалить. Надеемся, что скоро вы оцените сами. Еще раз желаем вам здоровья и скорой встречи дома.

Трогательно, не правда ли? Для родных и близких Григорий Моисеевич всегда оставался самым дорогим и желанным.

Вскоре в почтовом ящике дома на Фрунзенской набережной уже лежало ответное письмо из неволи:

«Москва. 7 апреля 1956 года.

Дорогая Вероника! Дорогие ребятишки Алексей, Виктор, Валерий… Людочка! Внучка Катеринка и внучек Гришенька! Письма все ваши получил, за что я вам весьма признателен! Большое спасибо за присылаемые вами деньги и продукты. Вы присылаете мне их очень обильно. У меня скопилось около 20 банок консервов (молочных, рыбных, овощных). Да и с едой свежих продуктов я еле-еле управляюсь. Я не голодаю. Нахожусь в хороших условиях. Кормят по-санитарному. Здоров, чего и вам желаю. Скоро надеюсь быть с вами.