Владимир Бобренев - Без срока давности

На другой день, едва появившись в лаборатории, Могилевский распорядился, чтобы привели первого «пациента». К его немалому удовлетворению, генерал Эйтингон с утра прийти не мог, сославшись на занятость. Обещал быть примерно через полчаса.

«За полчаса мы с первым закончим», — подумал начальник лаборатории.

Могилевский усадил Артемия Петровича на стул перед комиссией, начал задавать традиционные вопросы, касающиеся жалоб, самочувствия и здоровья. В ответ Сергеев бодро стал говорить о том, что еще может быть весьма полезен обществу, поскольку он профессор медицины, перечислил свои заслуги в области науки, не преминул подчеркнуть, что награжден орденом.

— Это я к тому, что если вдруг у кого-то из присутствующих здесь уважаемых коллег возникнет мысль использовать мои знания и опыт в вашем коллективе, — Сергеев многозначительно перевел взгляд на Могилевского, как бы напоминая вчерашний разговор, — то я был бы счастлив остаться в вашем уважаемом учреждении рядовым сотрудником.

— У нас свободно место старшего лаборанта, — издевательски произнес Хилов. — Не желали бы себя попробовать в этом качестве?

Бесхитростный Артемий Петрович принял вопрос за чистую монету и сразу же оживился:

— Имея звание профессора, коллега, я, пожалуй, справлюсь и с обязанностями старшего лаборанта. — Сергеев горделиво обвел взглядом окружающих.

— А в какой области вы профессор? — продолжал издеваться над стариком Хилов.

— Мы отвлеклись! — оборвал этот разговор начальник лаборатории, стремясь закончить эксперимент до появления посторонних наблюдателей. — Для нас сейчас важно восстановить ослабленный организм «пациента», глубже исследовать параметры его состояния здоровья. Вы вчера говорили о приступах сердечной аритмии. Скажите, как часто они повторялись?

— В последнее время, коллега, они меня беспокоили почти каждый день, — заговорил Сергеев. — Но в той камере, где меня содержали, было семьдесят человек. Духота, сами понимаете, вонь, табачный дым, который я не переношу с детства, ну и довольно угнетенное моральное состояние. Вот те причины, в результате которых у меня развилась аритмия. Но сегодня, — профессор просиял, — вы не поверите, сегодня я спал как младенец. Никаких приступов не наблюдалось. Мне во сне даже приснилась мама. Она умерла пять лет назад. И вдруг вижу ее улыбающейся, красивой, молодой. Она бросается ко мне со слезами на глазах, просит подойти к ней, хочет обнять после долгой разлуки…

Анюта неожиданно всхлипнула и выскочила из комнаты. В последнее время она освоилась и вела во время эксперимента дневник наблюдений.

— Простите, коллеги, — непонимающе произнес профессор, прервав свой рассказ, — я что-то не так сказал?

— О снах — это ваше личное, — успокоил его Могилевский. — Значит, приступа не было?

— Да я и сейчас великолепно себя чувствую. Впервые сегодня на завтрак с необычайным аппетитом съел полную тарелку манной каши, которую не мог терпеть с детства! Знаете, коллеги, здесь просто чудесно! Лучше, чем в любой больнице! — продолжал умиляться профессор. — И в этом, я думаю, основная заслуга прекрасного специалиста, тоже медика — товарища Могилевского Григория Моисеевича.

— Это хорошо, что сегодня у вас не было приступа, — помечая что-то у себя в блокноте, проговорил начальник лаборатории и, желая побыстрее закончить этот спектакль, бросил решительный взгляд на Хилова, призывая его перейти ко второму этапу эксперимента. Было решено растворить яд профессору в бутылке вина. Могилевский знал, что Артемий Петрович любит только красные вина, особенно сладкие. Он специально заставил Ефима купить бутылку крымской «Массандры», не пожалел для этого своих денег. — Я очень рад! И полностью здесь согласен с вами, уважаемый профессор, аритмия возникла у вас вследствие неудовлетворительных внешних фактов. Конечно же она пройдет сама собой, как только изменятся условия вашей жизни.

— Я тоже так думаю! — подхватил профессор. — Я уже почти совсем здоров. Еще пару-тройку дней, и начну делать легкую физическую зарядку и быстро приведу себя в норму. Но должен сказать главное: это вы, дорогие коллеги, вдохнули в меня новую жизнь.

— Это, профессор, звучит как тост! — обрадованно подхватил Хилов. — Кстати, вы что предпочитаете, водку или вино?

— Обожаю сладкое вино!

— Тогда для вас еще один сюрприз! О-па!

Ефим ловким движением вытащил из кармана халата бутылку «Массандры», открыл ее, наполнил стакан и поставил перед профессором:

— Прошу, Артемий Петрович! Выпейте за свое здоровье!

У Сергеева от такой неожиданности округлились глаза.

— Я ожидал чего угодно в вашей больнице, но чтобы так… — пролепетал он.

— Да,’ да. Мы вам разрешаем выпить, — усмехнувшись, кивнул Могилевский.

— Но, господа, простите, коллеги, мне как-то неловко пить вино в одиночку.

— А мы вас поддержим! — воскликнул Ефим, вытащил бутылку водки и разлил ее по стопкам и добавил: — Среди нас есть диабетики, им сладкое вино противопоказано.

Все шло четко по сценарию Могилевского. Роли для исполнителей были давно расписаны. Ефим, как молодой и раскованный участник разыгрываемого действа, начинал его. Григорий Моисеевич подхватывал, как бы не очень одобряя этот шаг, но в то же время, прикидываясь демократом, разрешал подчиненным ради исключения выпить с основным виновником «торжества». Все чинно потянулись к своим стопкам. «Счастливцу», которого вызволили из-под расстрела, ничего не оставалось делать, как выпить с новым коллективом.

— Я хочу поднять свой высокий тост, не боясь произносить этих слов, за моего избавителя от жутких мук, которые выпали на меня в последнее время, — торжественно говорил Сергеев, подняв стакан, — за Григория Моисеевича Могилевского! Он теперь самый близкий мне человек. Единственный… — Голос профессора задрожал, и его глаза заблестели от слез. — Спасибо ему. Он проявил великое мужество в наше нелегкое время и совершил поступок, достойный настоящего мужа, как бы сказали об этом в добрые старые времена. Я восхищаюсь вами, Григорий Моисеевич!

Артемий Петрович подошел вплотную к Могилевскому и поклонился ему в пояс. Потом медленными глотками выпил весь стакан вина. Все молчали, оцепенев глядя на «пациента». Профессор вытер рукавом рот и снова сел на стул. Даже Хилов сдержал свой привычный цинизм и лишь криво усмехнулся.

— Может быть, я веду себя слишком вольно и не в меру разговорился, — снова заговорил профессор, на которого возбуждающе действовало вино и яд, — но вы, коллеги, должны понять мое состояние. Так разглагольствуют влюбленные юнцы, упиваясь неожиданно свалившимся на них счастьем. Вот так и со мной ныне. Чувствую себя просто мальчишкой, да что там — младенцем, родившимся заново. Оно так и есть. Я заново начал свою жизнь, и мне многое теперь нужно переоценить, на многое посмотреть другими глазами. Но у меня есть знания, опыт, которые без остатка готов отдать своему народу…