Максим Кантор - Сетевые публикации

Эта деятельность по производству пустых зрелищ (по мысли Ювенала) связана с природой общественного устройства.

В моей недавней здешней заметке я сказал, что высокие доходы развлекательного сектора есть следствие общей коррупции. Эта мысль несложная и авторством ее я похвалиться не могу. Скорее, я просто солидарен с Ювеналом.

То, что некий журналист Абаринов (?) почтил меня строкой «Максим Кантор договорился до…» вызывает во мне незаслуженное чувство гордости.

Передайте (если это имя кому-то что-то говорит,) г-ну Абаринову, что на лавры Ювенала я ни в коем случае не претендую.

Надо сказать, что моя личная информированность по поводу развлекательной деятельности приближается к нулю. Я не имею телевизора, живу в деревне и никогда не видел программу Дом-2, не говоря уже о Доме-1 (каковой, предполагаю, тоже существовал). Более того, я никогда и нигде не видел и не слышал телеведущую Собчак, хотя в сетях про нее читал. Изображения мне попадались, но я не могу с уверенностью сказать, что это именно данная дама, а не, допустим, журналистка Альбац, о существовании которой я тоже узнал не столь давно.

В силу вышеизложенного, прошу журналистов снисходительно отнестись к моим заметкам. Поверьте, у меня нет ни малейшего предубеждения ни против г-жи Собчак, ни против кого бы то ни было — поскольку я не владею никакой информацией касательно их реальной деятельности.

Чтобы это сообщение не выглядело совсем неправдоподобно, скажу, что читаю газеты — и косвенным образом узнаю о содержании развлекательной продукции. В силу того, что у меня нет доверия журналистам, я десяток раз пытался ознакомиться с продукцией лично: начинал читать стихи, или слушал песню. Однако дослушать и дочитать никогда не мог.

Таким образом, все что я пишу здесь, не связано с личными оценками. Это лишь рассуждения общего порядка.

Именно суждением общего порядка является, например, такое суждение: происходящее в России меня беспокоит тем, что все это — фальшиво. А если имеется фальшивое явление — это означает, что существует неизвестная правда. Это и тревожно.

От событий последних месяцев — непроходящее ощущение фальши.

Фальшивое действие — вот единственная оценка происходящего, которая у меня возникает. Все вокруг говорят: искренно! в полный рост! не можем молчать! довольно! — а у меня ощущение что это все — спектакль.

Это тревожно. Происходит «что-то не то». Идет какое-то надувательство.

Я наблюдаю социальное волнение в котором нет никакого стержня — нет мысли — нет программы — нет мыслящих людей — нет убеждений — нет сформулированных позиций. Риторика общего порядка (мы за демократию против тоталитаризма) не в счет. Это просто речевой понос. А мыслей никаких нет. Совсем никаких. Это дико.

События 86–91 дали десятки аналитиков всех сортов. Даже журналисты тех лет не были дураками. А сколько социологов, экономистов, историков, и все говорили по существу — наболело, обдумали, составили списки.

События 1905–1917 дали социальных мыслителей, философов, политиков — мирового уровня. Было кого слушать. От Мартова и Плеханова, Струве и Богданова, Сорокина и Чичерина, Ленина и Троцкого, — и до мелких политиков типа Керенского, Шульгина или военного Корнилова — это были люди с артикулированными взглядами. Понимаете разницу? Они могли сказать что думают, потому что у них были мысли.

Сегодня — пустыня. «Нас выйдет миллион и тогда наши требования услышат!» Дивно — но какие требования? Не томите! И — молчание. Нет, происходит что-то не то. Общий уровень рассуждения настолько низок, настолько убог, что этот променад не может быть квалифицирован как движение. А движение, тем не менее, есть — оно идет.

И возникает чувство обмана, ожидание спрятанной в рукаве крупье козырной карты — и это чувство нарастает.

На поверхности пена — журналисты, приписывающие мне соображения Ювенала, это не большого полета мыслители. Такого рода тексты пишутся без счета, эмоции и тяга к самовыражению имеются, но ведь одной лишь дурью движение питаться не может.

И я спрашиваю — неужели это весь интеллектуальный запас движения? Вы уверены, что нам показали все? Ведь наверняка нет.

Вчера я процитировал слова Антония из «Юлия Цезаря» Шекспира — «Я на ноги тебя поставил смута, иди любым путем».

Кто поставил на ноги смуту? А кто-то поставил. Ах, это народ сам не стерпел! Неправда. Журналисты пишут, студенты кричат. Что-то спрятано. Что?

Я пишу картины и романы.

Роман и картина — вещи похожие, это сложносоставные большие произведения, описывающие устройство мира и судьбы героев.

Произведение обязано иметь общую концепцию истории; единый сюжет, который сплетен из множества частных; образный строй, связанный с общим представлением о мире; особую интонацию рассказа, происходящую от убеждений автора.

Вот именно это и есть роман; именно это и есть картина.

Надо думать долгую мысль, додумывать и выкручивать ее до конца.

Теперь романом называют сочинение на двести страниц с легким взволнованным ощущением бытия. А картина умерла, так принято считать, все адекватные люди заняты инсталляцией. Но мне интересно другое.

То, что я пишу романы и картины — невежливо по отношению к окружающим.

Мое присутствие неудобно, сам чувствую, что мешаю.

Возникает неприличный в свободном обществе морализаторский тон: что же это, получается, ты картины пишешь, а остальные? Уж не хочешь ли ты показать, что у нас не романы, а повести?

Вышло так, ничего не поделать. Притвориться маленьким у меня не получается. Когда написаны тысячи картин и тысячи страниц, трудно прикинуться, что ты пришел поиграть в буриме.

Отлично понимаю, что веду себя невежливо. Не обижаюсь, когда принимают контрмеры.

Художники постановили считать, что не существует такого художника. Зануда, закрашивающий пятиметровый холст человеческими фигурами — это недоразумение. Договорились, что я — писатель, испытали облегчение. Просто есть писатель, который рисует.

Равным образом писатели договорились считать меня художником. Есть художник, который, между прочим, пишет толстые книжки, любопытный случай. Он не настоящий писатель, конечно. Потому что, если признать, что это вот — роман, то как же называть поток сознания про детство?

А потом появилось спасительное определение — оказалось, что я публицист. Но если спросят профессиональных зоилов, они растолкуют, что я не умею писать статьи.

В союзе писателей состоят писатели, в союзе художников варятся художники. Возможно, кружки единомышленников нынче иначе называются. Это системы договоренностей: сегодня считается, что три полоски — картина. Вам так удобно? Ну и хорошо.