Максим Кантор - Сетевые публикации

Однако иронию поняли далеко не все. Некоторые (примерно треть) решили, что это серьезно: они были уже подготовлены к тому, что оправдание бандита вполне возможно. Некоторые решили, что я впрямь веду разговор об оправдании. Однако, глухота к иронии — не порок. К тому же, возможно, я неудачно написал.

Любопытно иное: еще одна треть читателей признала речь выдуманного адвоката — разумной.

За истекшие годы работа с мозгами граждан была проведена основательная.

Отныне оправдание Власова, Чикатило, любой мерзости — тем, что эта мерзость была осуществлена в качестве сопротивления общей морали коллектива — такое оправдание теперь возможно.

Здесь вот что важно: мораль — существует как вмененное всем, всему коллективу, обществу, людям — единое правило. Мораль — это то, что превращает правило одного — в общечеловеческий закон.

Случается так, что коллектив принимает бесчеловечные законы — например племя людоедов, нацистское государство, или, скажем, ежовский террор или якобинский трибунал могут провоцировать изменение и порчу общей морали. И тогда одиночка обязан возвысить свой голос — чтобы отстоять мораль, существующую в идеале.

Однако, то что он будет отстаивать, это не его личная мораль — это по прежнему мораль коллективного общежития, мира, где всякий отвечает за каждого, где уважают стариков и защищают детей. Ибо нет, не существует морали — не общей.

Мораль — эт общий закон. Мораль — как частный, приватизированный институт самовыражения — не существует. Это нонсенс.

Надо исхитриться, чтобы нарушение правил общества — принять за моральный поступок.

Но мы уже переучились. Мы столько раз предавали себе подобных — ради денег, карьеры, успеха, прогресса — что речь адвоката Чикатило показалась многим убедительной.

Так что, если бы сегодня пьяные дураки въехали в село со шмайсерами, то фашистам бы выдали не только председателя колхоза, но и всех сочувствующих колхозному строительству.

Затруднительно говорить с современным писателем о романе: по наивности вы можете предполагать, что роман — это долгий рассказ о судьбах многих героев, о становлении характера, об исторических коллизиях; вероятно, будете ссылаться на Диккенса или Толстого. А романом теперь называется уже совсем иное. Практически — что угодно, это форма самовыражения автора. Тридцать страниц о поездке в метро — уже роман.

И с художником бесполезно говорить о картине: теперь картиной и произведением искусства называется что угодно. Художник волен — он хочет сделать так, а что там прежде считалось искусством, не суть важно. Его жест оценен его покупателем. Объективного критерия нет.

И журналистика — уже совсем не то, что считалось таковой: прежде журналистом был тот, кто писал репортажи и рассказывал новости. А теперь это писатель, который излагает свое понимание событий. Журналисту так излагать велел его работодатель, в непрямой форме — но посоветовал твердо.

В целом, все это — свидетельства приватизированного мира.

Общественные дисциплины отступили перед частными интересами или перед договоренностями группы лиц.

И морали общественной, в общем, уже нет — есть корпоративная мораль.

В известном смысле, и правосудие тоже давно приватизировано.

Нет закона, который равно применялся бы к богатым и бедным.

Избирательный характер применения параграфа — показывает, что для некоторых действует общее правило, а для других — иное.

Основная претензия защитников Ходорковского к правосудию состоит в том, что подсудимый совершал то же самое, что и многие — почему же всех не осудили.

Оправдание или осуждение солисток опального ансамля — не означает того, что решительно всех хулиганов вообще мы хотим освободить. Нет, мы хотим освободить только вот этих — и только вот данного опального олигарха.

Иначе содержание плакатов требуется поменять на генеральные требования: «свободу хулиганам, на волю воров». Но мы ведь желаем только определенных воров освободить, а не всех; желаем только одних хулиганов не считать таковыми — а прочих нарушителей будем по-прежнему считать хулиганами.

Имеем право? Имеем! Неудобство в том, что суд и прокурор могут быть куплены не нами: на рынке кто-то заплатил больше нас. Например, правительство.

И следует отменить этот продажный суд в принципе!

И правительство прогнать!

Любой такой казус вызывает одни и те же вопросы: вы желаете персонального, приватизированного, корпоративного мира? Или общего коллективного порядка — с законами и правилами одинаковыми для всех?

Но уж тогда общее правило должно касаться всего — детсадов, рудников, нефтяных терминалов, образования, искусства, журналистики и формы романа.

В мире, в котором законы действуют для всех равно, хулиганство, воровство и мздоимство — должны быть осуждены.

В мире, где все приватизировано — проступки осуждается избирательно. Одних воров осуждаем, а других воров отпускаем. Одних хулиганов сажаем под замок — других хулиганов славим.

Видимо, общество должно ясно решить, что предпочесть: коллективную мораль (церковную, например) — или приватизированную мораль (светскую, корпоративную правду).

И если общество выбрало приватизацию, то определенные дефекты этого выбора, увы, появятся.

Вы хотели пятнадцать минут славы для каждого? Вы их получили. А теперь получите пятнадцать минут правосудия.

В 10е годы очень многие авторы мнили себя пророками, апостолами и даже святыми — и часто обращались к Богу без особого почтения, запросто, как к равному.

От Есенина «так говорит по Библии пророк Есенин Сергей» — до Геббельса, написавшего драму «Иисус» — а в промежутке можно поставить сотни имен крайне возбужденных молодых людей, которым казалось, что они с Богом вась-вась и имеют на диспут с Ним веские основания.

Как правило, все диспутанты были не ахти как образованны, не особенно хороши по моральным качествам, и не очень умны. Выделялся среди прочих богоборец Маяковский — но людей такого масштаба и вообще мало, а среди богоборцев крайне мало.

Когда пылкие юноши повально и без устали дерзят Отцу Небесному, полагая, что их частное представление о порядке вещей не уступает по разумности Его воле — это свидетельство конца времен. Не свидетельство краха эры Путина или финансового капитализма, а вообще — конца всего сущего.

Так в двадцатом веке уже почти и случилось, во всяком случае, один из «апостолов», Иозеф Геббельс весьма содействовал тому, чтобы связь времен распалась — и чудом (возможно, Господним) тварный мир сохранился.

Сегодня фамильярные обращения к Богу участились — хотя Маяковского среди пылких отроков не наблюдается.