Максим Кантор - Сетевые публикации

В победе большевиков использован ровно тот же социальный механизм, как и в случае победы концептуалистов.

Надо произнести важную и простую вещь: реальная программа, осуществленная большевиками, никакого отношения к коммунистической программе не имела. Я говорю не про утопический коммунизм, и марксистские планы возрождения античного полиса: это тут вообще ни при чем. Я говорю о классической пролетарской революции, которой быть не могло по причине отсутствия пролетариата.

Проблему отсутствия пролетариата решали с двух концов. Ленин придумал план НЭПа — то есть, введения капиталистического хозяйства, которое «выводило» пролетариат лабораторным путем, постфактум. Еще действеннее был план Троцкого: превратить крестьянство во внутреннюю колонию, сделать из внутренней России своего рода Африку, власть превращается в концессию, наподобие концессии Сесиля Родса. Концессионер, колонизирующий дикое крестьянство, превращается в бауэра, юнкера, то есть не вполне пролетария, а скорее колониального чиновника — но это, безусловно, цивилизатор и управляющий.

Надо сказать, что Троцкий никогда не был ни коммунистом, ни марксистом, а большевиком стал в 17ом году, перед Революцией. Его план внутренней колонизации России, то есть, нового закрепощения крестьянства, был осужден Сталиным. Троцкий был разоблачен, затем выслан. Его последующая деятельность в связи с анархо-синдикалистскими хозяйствами Испании и мексиканским движением была той же направленности — Сесиля Родса революции.

Известно, что Сталин (он так делал часто) полностью выполнил программу Троцкого. Советский коммунизм стал инвариантом троцкизма, постепенно окостеневшего в администрировании.

Сила слабых большевиков была в том, что никакими коммунистами они не были (если Ленин и мечтал об этом, то признался, прочтя «Философию истории» Гегеля в 22ом году, что «Капитал» не понял), и отдельной программы не имели; бороться с тем, что не имеет программы — очень сложно. Большевики олицетворяли силу вещей истории России. Это непобедимо. А сила истории России — в крепостничестве. Крепостная модель управления Россией быстро подменила коммуну. Крестьянские бунты 20х годов, плач по коммуне и общине — сродни воплю русских художников, взирающих на администрирование концептуалистов: мы же думали, что свобода будет! А вы вон как делаете!

Троцкистское, то есть паразитарное, управление революцией состоит в том, что используются имеющиеся ресурсы угнетения народа — а собственной (коммунистической) программы строительства нет. Это, так сказать, державный оппортунизм: используем то, что есть — ничего лучше, чем крепостное право все равно не придумать. В руках мощного Сталина этот метод дал впечатляющие результаты.

Сходным образом произошло и в изобразительном искусстве. Сила малой группы концептуалистов была в отсутствии собственной программы и собственной эстетики — это была паразитарная эстетика и оппортунистическое поведение. Собственно концепций никаких не было: было разоблачение советской идеологии. Бралась существующая идеологема — и переиначивалась. То, что мы называем сегодня «московским концептуализмом» и что включает в себя, как необходимый элемент соц-арт (то есть пародию на идеологию Советской власти) — есть абсолютно точная калька со стратегии большевиков. Это было паразитирование на имеющейся идеологии, «внутренняя колонизация», как сказал бы Троцкий, советского понятийного пространства.

Все наработанное реалистами, экспрессионистами и абстракционистами — было брошено в топку управления и администрирования. Собственной эстетической программы не было, языка не было, и дискурс концептуалиста — как и дискурс большевика — есть лишь применяемый к моменту набор слов.

Нечего и говорить о том, что столь простой путь в искусство — позволил набрать в ряды «художников» огромную массу демагогов, бездарей, остряков, недоучек — все они стали пропагандистами. Сходным образом Сталин пополнял ряды партии недорослями из ПТУ.

Наличие Дерриды, как и наличие Маркса, несомненно, сыграло свою роль — в обоих случаях как отрицательную, так и положительную.

Но гораздо важнее было присутствие Троцкого (или Гройса — троцкистского идеолога московских концептуалистов), то есть идеологического паразита, который приспособит имевшуюся уже в наличии идеологию — для новой власти и новых комиссаров.

Этим объясняется, почему физиономии современных кураторов напоминают рожи парт-аппаратчиков. Посмотрите на бардовую Фурцеву-Деготь, на живчика Демичева-Бакштейна. Этим объясняется и то, почему так называемый авангард давно сросся с Академией художеств — это просто та же самая структура.

Этим объясняется и то, почему у новой оппозиции на Болотной нет никакой программы. И быть не может. Программа у нас всегда одна и та же — державный троцкизм.

Григорьев, когда уезжал из России в эмиграцию, разрезал этот холст на четыре части по вертикали и наклеил на ширму — так и увез, как предмет мебели. Потом Григорьев скитался по разным углам, он был и театральным художником и живописцем. Признания при жизни не получил, умер в Бретани. Оставалось много холстов — добротной реалистической живописи.

Вдова Григорьева предложила его наследие (около двухсот картин, если не ошибаюсь) Третьяковке — комиссия во главе с зам. директора Иовлевой выезжала в Бретань в 70е годы. Эту историю я слышал от самой Иовлевой, когда делал выставку в Третьяковке. Вдова Григорьева предложила передать все холсты в советский музей, на родину мастера, и выразила желание вернуться в Россию сама, Проблема заключалась в том, что возвращаться ей было некуда — квартиры, естественно не было, К тому же она не хотела жить в городе — дамочка с запросами. Она предложила Советскому правительству в лице советского музея сделку — она отдает все картины мужа плюс домик в Бретани, а ей домик в Сочах и пенсию. Комиссия обалдела, все-таки меру и в смелых фантазиях знать надо. Кое-какие работы принять музей соглашался (ну не все, разумеется, музей все же не резиновый), но никак не в обмен на дачу в Сочах, всенародной здравнице. Вдове предложили закатать обратно раскатанную губу — и она осталась в Бретани с картинами,

В девяностые картины стали попадать на аукционы, Брали Григорьва на торги неохотно — реализм в это время уже вышел из моды, причем казалось что навсегда.

В Москве в девяностых годах уже вовсю цвела мораль «новой школы кураторов» и кто-то (кажется живчик Бакштейн) объявил, что пора забыть, что существует кисть и холст. Одним словом, шансы у Григорьева на рынке были невелики, тем более, что он рисовал отчаянно реалистические картины. Это не абстракция, не кляксы, не загогулины — а дотошная реалистическая живопись, то есть, нос нарисован на том месте, где нос и бывает в природе. И глаз — тоже. Безнадежная картина.