Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6399 ( № 1 2013)

Знать, с великого похмелья

завязалась канитель:

то ли плаха, то ли келья,

то ли брачная постель.

(Смутное время. 1947)

Критерием поэтической истины он полагал доброту, "чувства добрые", ссылаясь при этом на, прямо скажем, сомнительный bon mot Б.Л. Пастернака - в интерпретации И.Г. Эренбурга: как, мол, может ИКС быть хорошим поэтом, если он плохой, злой человек. У Чичибабина это салонное словцо окрепло до заповеди:

...И манишь, и вяжешь навек

весёлым обетом:

не может быть злой человек

хорошим поэтом!

(На смерть Пастернака. Не позднее 1960-1962 гг.)

Возражать было бесполезно. Эта сакрализация поэтического, или, как у нас в компании прежде говаривали, п о э т с к о г о слова и дела, была, по всей вероятности, эхом потаённых движений скорбной чичибабинской души, - и по природе своей требовала более утончённого понимания, чем то, что могли предложить свирепые молодые стихотворцы - посетители тех или иных литературных студий.

Я причинял беду и боль,

и от меня отпрянул Бог

и раздавил меня, как моль,

чтоб я взывать к нему не мог.

(1968?)

Что произошло с ним в последние годы - я судить не берусь. Правда поэтическая - если угодно, историко-литературная - состоит в том, что свои главные стихотворения Борис Чичибабин написал в пределе от поздних 40-х до середины 70-х XX века. С этим любят поспорить, - из вежливости или ещё по каким-либо соображениям, но самому Борису Чичибабину это ни к чему.

Последний раз видел его в 1991-м в Москве, а разговаривал по телефону - из страны в страну - в 1993-м. Разговора не получилось, но мы с ним и прежде не могли ни о чём столковаться.

...На так называемом вечернем практическом заседании студии он вдруг запнулся, заметался и, прямо уставясь на меня, начал настойчиво и невнятно:

- Маленький человек не обязан идти на Крест, да? Понятно? Грех тому, кто заставляет маленького человека идти на Крест за идею, да? Понятно? Никто не имеет права заставлять маленького человека идти на Крест...

Так он бубнил минут десять, а я растерянно ухмылялся - и ничего не понимал.

Но вскорости всё миновало, и после завершения вечернего практического заседания литературной студии при ДК работников связи и автошосдора мы с Чичибабиным зашлёпали по уличной зимней грязце.

- Ты, Юрка, не понимаешь, - бормотал Борис. - Вот если б они (приблудные простаки-графоманы, которых я постоянно высмеивал) стихов не писали, так пили бы больше, людей бы обижали, били жён или даже вообще в тюрьму попали б. А то в лучшем случае сидели бы дома и травились хоккеем по телевизору...

Но здесь нас перехватил Алик Басюк - импровизатор, знаток Гумилёва, безумец, пропойца, давний Борисов приятель, из базовой чичибабинской компании (поэты Аркадий Филатов и Марк Богославский, актёры Леонид Пугачёв и Александра Лесникова - и он, примкнувший Басюк).

Распив не припомню что, мы заходим в ближайший садик Победы (он же - Зеркальная струя). Борис Алексеевич в тёплом дурацком пальто длиною до бот, в шапке-ушанке со сведёнными на затылке тесёмками медленно и пьяно доискивается пуговиц. В правой руке у него - трёпаный кожимитовый портфель. Басюк, одетый полегче, опередил друга. Стоя по колено в снегу, он поливает плакучую иву и приговаривает:

- Люблю я русскую природу.

- Ну ты даёшь, Басюк, - конфузится Борис Алексеевич. Не по себе ему облегчаться на открытом пространстве, да и русскую природу он, по консерватизму своему, боится обидеть.

"Как-то довелось мне присутствовать при странной сцене. Неожиданно, во время застолья, после того как закусили салатом "оливье" первую рюмку, Марлена Рахлина (Рахлина Марлена Давыдовна - поэтесса, юношеская любовь Б.А. Чичибабина. - Ю.М.) стала рассказывать о смерти Алика Басюка.

Басюк, так же как и Чичибабин, отсидел. Если Борис Алексеевич сидел пять лет и благодаря красивому почерку был ценим лагерным начальством, то Басюк сидел восемь и в тяжелейших условиях. Лагерь сломал его. В Харьковском кукольном театре шла его инсценировка "Четвёртого позвонка" по Марти Ларни. Но был он мрачно-пьющим, как считалось, "непросыхающим", практически, как тогда говорили, "бичом". Ни с кем из прежних друзей и знакомых не водился, многим харьковчанам представлялся вроде городского сумасшедшего, а в городе таких было немало...

Марлене рассказали, что Алик, каким-то образом прибившийся к зоопарку то ли служителем, то ли ещё кем-то, по слухам, там и скончался. Тело забрали в морг. А женщина, что была с Басюком в конце его жизни, отказалась его труп забрать для захоронения, видно, не на что ей было его земле предать, а может, не захотела ещё почему, про то никто не знал. Тело Басюка передали студентам-медикам, так оно стало учебным пособием по анатомии человека.

Над столом зависла тишина... История, поведанная Марленой, совсем не вязалась с этим празднично накрытым столом под ярким светом люстры. Все словно бы ощутили свою собственную защищённость пополам с комплексом вины, как это обычно возникает, когда навстречу идёт слепой или увечный. И это виноватое молчание вдруг прервалось громким, - мне показалось, что это крик, - голосом Бориса Алексеевича: "Почему мне не сказали?!" А мне чудилось другое: "Отчего не доложили?!" Только жизненная привычка контролировать себя во всём: в словах, в движении, в проявлении эмоций... помогла мне усидеть на стуле тут, где чисто и светло..." (Инна Иохвидович, прозаик. "Вспоминая Чичибабина". Из готовящихся к печати записок о литературной жизни Харькова).

"Одна из последних встреч - в Харькове, летом 1994 года... Говорю о книге Даниэля Галеви "Жизнь Фридриха Ницше", о том, как гениальный, больной и уже полусумасшедший Ницше пытался создать своеобразный монастырь - обитель теологов, учёных и художников, где они могли бы работать и общаться.

- И Пиросмани мечтал об этом,- тихо замечает Борис Алексеевич.

И я вспоминаю, как давным-давно на улице Скрыпника (где проходили занятия чичибабинской студии. - Ю.М.) не тихо, а пылко и вдохновенно он рассказывал нам о мечте вечно бездомного Нико построить дом для друзей. А ведь "студия Чичибабина" и была для нас таким домом.

Книгу Д. Галеви я и решила подарить Борису Алексеевичу...

Ноябрь 1994 года. Киевский вокзал. Борис Алексеевич возвращается домой из Германии. Он сидел в полутёмном купе у окна хорошо знакомого мне поезда № 64 "Киев-Харьков". Он был усталым, даже угрюмым и походил на больную птицу, забившуюся в угол. Перед звонком я отдала ему книгу, и тут чичибабинская детская улыбка изменила всё его лицо: "Спасибо, Рая, - сказал он.- Знаете, мне давно никто не дарил книг". (Раиса Гурина. "Дом для друзей").