Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6401 ( № 4 2013)

Я так подробно говорю, потому что овраги и Ергени (куда входят и знаменитые Мамаев курган, Лысая гора) имели очень важное, если не решающее, значение в битве за Сталинград. А наш Купоросный овраг был на особом счету у советского и немецкого командований. По нему проходил стык двух армий, оборонявших город: 64-й Шумилова и 62-й Чуйкова.

Сюда, в этот несчастный стык остервенело били немцы, а нас, жителей посёлка, засыпали с самолётов бомбами: зажигательными, пока не сожгли все дома, а потом и фугасными, перепахивая погорелья.

Выйдя на возвышенность Ергеней, немцы подключили к этому кошмару - артиллерию и миномёты. По Купоросной балке враги несколько раз прорывались почти до Волги. И тогда из-за Волги нас накрывали залпы "катюш" и тяжёлой артиллерии. Прорывавшихся немцев несколько раз отбрасывали.

Я однажды попал под этот страшный огонь, и меня спас наш одиночный окоп, один из многих, которые нарыли вокруг красноармейцы. Ощущение такое, что нырнул в горящую печь и загнетка захлопнулась за мною. Жгло спину, хотя я был в ватной фуфайке. Земля не только горела, но и плавилась, и мне казалось, лава вот-вот затопит мой окоп. Но солдатский одиночный окоп устоял и спас меня. Однако фуфайку пришлось выбросить.

Тогда погибло много жителей[?] все те, кто не успел добежать до своих убежищ.

В сентябре немцам всё же удалось пробить брешь через Купоросную балку, выйти к Волге и разорвать нашу оборону. На юг они дальше Лапшина сада пройти не смогли. Зато на севере немцы потеснили нашу оборону аж до центра города, до речки Царица, где в её крутом склоне был оборудован блиндаж командующего 62-й армией В.И. Чуйкова.

Здесь полоска волжского берега шириною всего двести метров держалась до конца обороны. Немцы не могли её взять только потому, что у Чуйкова была отличная связь с левым берегом. Как только они поднимались в атаку, подавался сигнал на заволжские батареи и артиллерии "катюш". И немцев сметало огнём[?] Наши бойцы в это время успевали скатиться вниз к берегу, где у них в кручах были блиндажи[?]

Я уже упоминал нашу зенитную батарею. Служили в ней девушки, а вот охраняли орудия мужчины-красноармейцы. В одну из ночей, когда не было налётов на город, на батарее было ЧП. Проверявший посты обнаружил спящего солдата. Прифронтовая линия, а тут этот сталинский приказ "Ни шагу назад!"... И суд над бедолагой-охранником был скорым и беспощадным. Приговор трибунала - расстрел.

Всё вершил появившийся словно из-под земли в зенитной части лейтенант-смершевец. Он же и объявил, что приговор приводится в исполнение немедленно. Но вышла какая-то заминка. Не то смершевец ждал команду бойцов для расстрела, не то не мог собрать зенитчиков на показательную казнь.

Рассказывающая всё это маме девушка-зенитчица так и сказала:

- И наш командир так и сказал этому старлею: "У меня нет людей. Управляйся сам".

Мы слышали этот рассказ и тут же рванули к оврагу. Здесь уже было несколько пацанов и среди них мой одноклассник Витька Красильников.

- Видишь, - кивнул он в сторону красноармейца с лопатой. - Заставили копать себе могилу.

- Как могилу? - не понял я. - Это же окоп.

- Да нет... - зашептали пацаны. - Это он. Он, кого будут расстреливать.

Я обомлел. И уже не мог оторвать взгляда от круглой, как арбуз, стриженой головы бойца. У копавшего я видел только голову и уши торчком. Они словно прилепленные. Траншея уже выше пояса, а он всё копал, ныряя с лопатой на дно. Разгибался, когда выбрасывал землю, и опять нырял. Мокрая, в грязных подтёках пота голова-арбуз и торчащие уши отбивают поклон за поклоном. Такие вот головы и уши у стриженных под машинку детей, когда они купаются в Волге.

Наконец солдат опустил лопату и, распрямившись, повернулся лицом к нам.

- Ну, хватит, что ли? - прокричал он трескучим и плаксивым голосом. И ещё больше стал похож на вынырнувшего из воды мальчишку-заморыша.

Я не понял, к кому он обращается. Лицо худое, бледное. Гимнастёрка без ремня, со споротыми петлицами, болтается, как на колу.

- Он чего? - толкнул я Витьку. - У нас спрашивает?

- Да нет, - отозвался тот.

И в это время из-под обрыва, на котором стояли мы, послышался голос:

- Копай! Копай! В полный профиль!

Я сделал шаг и заглянул вниз, в овраг. В тени, под кручей сидел командир. На коленях планшет. Склонился, что-то пишет.

- Это он, - шепнул мне Витька. - Смершевец.

Солдат потерянно постоял, вытер рукавом лицо и, подняв лопату, стал копать дальше.

"Да как же можно? Как можно копать себе могилу?" - кипело всё во мне. Я задохнулся. Сорвался с места и убежал в свой блиндаж и не выходил до обеда. Даже не помню, была ли стрельба или бомбёжка. Забившись в угол на нары, сидел и думал об этом ушастом красноармейце. Я уже видел убитых. Видел тех, кто только что был живым, а потом лежал бездыханно. Но чтобы покойника или, вернее, того, кого сейчас лишат жизни, ещё и заставляли рыть себе могилу?!

Вечером встретился с Виктором. Он рассказал, что смершевец не дождался наряда солдат и сам из пистолета убил приговорённого. Витька так и сказал: "убил", а не "расстрелял". Он тоже понимал, что это было убийство[?]

И ещё сказал, что зенитчиц не собрали к "живой" могиле. Они пришли сюда позже, когда там уже не было смершевца. Пришли, поправили могилку, насыпали холмик земли.

Через 70 лет

Летом прошлого года меня так потянуло в эти места, что я упросил родственника отвезти меня, мою дочь и её сына в Купоросный.

Мы оказались на земле посёлка, где 70 лет назад я вместе с мамой и младшим братом пережил весь Сталинград. Отец и старший брат Виктор были на фронте.

Лет за тридцать до этого я приезжал сюда, и тогда ещё можно было увидеть какие-то приметы посёлка. В десятках метров от берега Волги обнаружил кирпичные остатки нашего дома. Теперь не было и того фундамента. Но люди, как и в тот наш приезд, здесь жили. Несколько хатёнок, слепленных из отходов стройматериалов, разбросаны по пустырю. Ни улиц, ни кварталов. Ориентиром было сгоревшее и разбитое каменное здание ещё дореволюционного кожевенного завода. Улица Ленина шла от него. Теперь здесь стояли три лачуги, где могли жить только бомжи.

Спустившись по бывшей улице, я вроде бы нашёл место нашего дома. Но там была свалка, поросшая вербами и густым кустарником. Пробрался к самому обрыву берега, и мне открылись родная Волга и её тёмный заволжский лес.

Река всё та же желанная и красивая, как в детстве и юности.

- Да, это то место[?] - шептали мои губы. - И меня стало относить в то далёкое и незабываемое[?]

А где же та, нагретая солнцем земля, по которой я бегал босиком, где играл в тряпичный футбол? Где та Большая улица (она так и называлась), по какой я ходил в школу? Где те крутые тропинки, по которым мы с ватагой мальчишек скатывались к Волге, на ходу срывая одежду, бросались в воду?..