Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Григорий Лепс прямо перепевает Высоцкого, и с забавным эффектом. Вокальные его упражнения просятся в сцену из колхозной жизни — с состязанием петушиных голосов; есть такой эпизод во второй части «Поднятой целины», где фанаты этого дела Макар Нагульнов и дед Щукарь специально предаются ночным «петушиным» бдениям. Высоцкий в исполнении Лепса — это сплошной «буфет вокзальный», без всякого намека на «шальную звезду» и «ту сторону Земли».

И «Любэ», и Лепс (тут показательна даже фонетика имен) — это Высоцкий, разбавленный до портвейна, с щедрым добавлением сахара и запахом жженой пластмассы.

Портвейновая метафора работает и дальше.

Владимир Путин, и даже так — «Владимир Путин» (а то и в одно слово с маленькой буквы) — не как конкретная личность, а в качестве представителя определенного исторического типа, социального слоя, бюрократического класса, несомненно, «вырос» на Высоцком. В том смысле, в каком Высоцкий в 70—80-е сделался даже не голосом, а языком советского среднего класса, весомую часть которого составляло не только студенчество, ИТР, но и младшее офицерство — армии, милиции, КГБ.

Эти «средние люди» не то чтобы образовывали огромный корпус поклонников Высоцкого. Тут скорее уместней принцип сообщающихся сосудов — они полагали Высоцкого частью собственного существования, на подсознательном уровне усваивая его мироощущение.

Еще раз: исторический патриотизм — при том, что история для большинства начиналась с родителей, принадлежащих к поколениям великой войны; позднесоветский культ мужской дружбы, ироничное отношение к официозу при равнодушии к шестидесятническим идеалам и отторжении диссидентских идей, недоверчивое любопытство к Западу, непонимание споров консерваторов с прогрессистами и ощущение собственной страны как огромного общего дома; на уровне стилистики — легкий переход от обывательского цинизма к неуклюжей романсовой вычурности.

Пресловутое «облатнение».

Все это, как мы убедились, у Владимира Высоцкого представлено щедро и расточительно; для многих — в такой концентрации, что все иные источники вроде уже и без надобности. Показателен индекс цитируемости Высоцкого — он если не растет, то нисколько не уменьшается и сегодня. Но главное даже не объем, а плотность (и чуть ли не плоть) — высоцкие цитаты действительно разлетелись и сделались цикадами, растворившись не только в языке, но и в самой природе, когда постоянное наличие звука снимает вопрос о его происхождении и производителе. Растворение в языке рождает и подсознательное подражание — я уже говорил, что знаменитые монологи Владимира Путина, когда он в ударе — если бы кто-то взял на себя труд их ритмизировать (хотя определенный ритм в путинской фразе подчас ощущается) и зарифмовать — напоминали бы рэп, наследующий по прямой песенное самовыражение персонажей Высоцкого.

Взять хотя бы известный пассаж про бандерлогов. Путин апеллирует к Киплингу, имея в виду, конечно, советский мультфильм «Маугли», но ведь по тону и самопрезентации это близко Высоцкому — «мне владыка Индии подарил слона».

(Я сейчас — да простится мне это сопоставление — напоминаю Бабеля, на первом писательском съезде призвавшего коллег учиться «кованости» сталинской фразы. Думаю, Исаак Эммануилович руководствовался тогда не одним голым раболепием.).

Поливы Владимира Жириновского — на ином эмоциональном градусе — также явно растут из высоцкого корня. Достаточно сравнить геополитические фантазии Вольфыча и «Лекцию о международном положении».

Но — к портвейну. Спирт Высоцкого и его традиции выдыхался и преображался.

Коллективный «Владимир Путин» в детстве читал те же, «нужные книги», но с возрастом стал предпочитать их переложения, сделанные Высоцким. Потом и от Высоцкого остались интонация и цитата. Плюс — мифологизированный образ с налипшими на памятник, как птичий помет, бытовыми деталями разной степени достоверности. На выходе — могучий бард, зарифмовавший всю Россию, органично соединивший в себе социальные полюса — блатного и мента (угадываете главную черту нынешней путинской олигархии?), поп-звезда на уровне Гагарина и Брежнева, основатель радио «Шансон», умевший в самом глухом совке жить так, как хотелось. «Мерседес», француженка, визы, бабло, дверь ногою в любой кабинет — «Пил, гулял и отдыхал, ничего не понимал, так всю жизнь и прошагал. И не сгинул, и не пропал».

Война — основной мотив Высоцкого-поэта: и спетая Великая Отечественная, и спорт как ее замещение, и демонстративно неспетая Гражданская, и «сучья» в лагерях, и, главное, война с самим собой — выдохлась в таком Высоцком до портвейновых 18 градусов.

Получилась «Война и мир» (и отнюдь не толстовская «Война и Мiръ»). Мир — в том числе потому, что советский средний класс, ставший в постсоветское время руководящим, примирил для себя традиционные ценности с нетрадиционным для служилого класса образом жизни.

Народному восприятию не до нюансов — и квадрига «Патриотизм — Вера — Отчизна — Дружба» (изрядно обветшавшая, конечно, а то и вовсе утратившая смыслы) легко, без всякой драмы уживается с триадой «пить — гулять — отдыхать». Более того, у отечественного чиновничества этот микс сделался не просто идеологией, но способом существования. Чем пещерней риторика — тем больше возможностей отрываться («жить» — как они это называют). Свежий и географически близкий автору пример — саратовский бывший губернатор Павел Ипатов, еще до Путина атрибутировавший декабрьские акции несогласных происками Госдепа США. А потом заявивший, что поскольку «Запад Путина не хочет, мы у себя в области дадим за него 65 процентов и выше». Естественно, никакой пикантности нет в том, что говорит это известный сибарит, тонкий знаток французских вин, средиземноморских путешествий, парижских отелей, итальянских дизайнеров.

И в заключение — еще одно обстоятельство, позволяющее говорить о странном родстве поэта и политика.

Высоцкий, кумир миллионов, один из главных героев огромной страны, уверенный, по свидетельству Оксаны Афанасьевой, в своем высоком социальном статусе, в последние годы жутко страдал даже не по причине отсутствия официального признания (еще раз анекдотическая ситуация с книжкой и Союзом писателей), но от охлаждения отношений (были и прямые разрывы) с кругом, к которому принадлежал. Братская коммуна Большого Каретного (которой, впрочем, как выясняется, и не существовало), артисты Таганки, поэты-шестидесятники… То есть симпатии маленькой группки интеллигентов (чья оголтелость в адрес Высоцкого диктовалась элементарной завистью) в каких-то ситуациях ему казались предпочтительней народного признания. Понятно, что в народе широко ходили мифы и слухи — враждебные и амбивалентные, — но и Высоцкий кое-что понимал в пиаре, не зная термина. Поэтому песни вроде «Нет меня, я покинул Расею» (где есть блестящие и показательные строчки: «А тот, с которым сидел в Магадане,/ мой дружок, еще по Гражданской войне,/ говорит, что пишу ему: „Ваня!/ Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне“» ) или обращения к «психопатам и кликушам» звучат вполне фальшиво, а стихи про «Черного человека в костюме сером» спасает этот универсальный есенинский ЧЧ — «подлое мое второе я». Недоброжелателей своих Высоцкий знал в лицо и, посылая безадресные ругательства в массу, как будто заговаривал ближний враждебный круг, не теряя надежды нравиться и возобновить дружество.