Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике

Мессианский пафос русской литературы XIX века, к концу его иссякавший, вырождавшийся в народнический позитивизм, поначалу сменился индивидуализмом, становившимся все прихотливей. Но заведомая ущербность индивидуализма толкала к религиозным поискам, к новому мессианству и всеединству. Отсюда порывы Мережковского и Гиппиус к обновленному христианству, антропософские увлечения Андрея Белого и Волошина, апокрифы Святой Руси Клюева, путь от дионисийства и соборности к «вселенскому христианству» Вячеслава Иванова… Вся интеллектуальная атмосфера, литературная в особенности, Серебряного века определялась мифотворчеством. Чем причудливее были интеллектуальные и художественные искания, тем мифологизированнее. Ходасевич, говоря о символизме, замечал: «События жизненные… никогда не переживались как только и просто жизненные, они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным жизненным событием для всех». (Миф «не выдумка, но — наиболее яркая и самая подлинная действительность», — утверждал А. Ф. Лосев.)

Романтическое жизнестроительство, умозрительный поиск новых путей к Богу, к «высшей реальности» приводил поэтов к самым разным мифологемам, в том числе и богоборческим. Они увлекались сектантством, теософией и антропософией, придумывали «мистический анархизм». Эти умонастроения и создали многоцветное, противоречивое культурное поле Серебряного века. Но тогда же наметились пути выхода из этой противоречивости, которую преодолеть голым отрицанием было бы невозможно.

Аномальность послереволюционного существования ли тературы и всей русской духовности привела не только к прерванности традиций. Не сразу, вольно или невольно, большинство литераторов включились в создание уже единого, постоянно редактируемого властью, идеологизированного мифа, обслуживающего тоталитаризм. (Это было оформлено и официально — созданием Союза писателей.) В последовательном мифологизировании действительности («советский» миф требовал включения в него и переосмысленного «мрачного» прошлого, и постулируемого «светлого коммунистического» будущего) вырабатывалась — писаная и неписаная — поэтика соцреализма.

Существование Даниила Андреева, мифотворца, полемически религиозного, при всевластии государственного атеизма было невозможно. Да он и не существовал в рамках печатно бытовавшей литературы, которая отторгала все чужеродное, ведя беспощадную и самоуничтожительную борьбу за чистоту собственного мифа.

Дело не только в непечатании. Довольно многие из не увидевших свет в те годы сочинений, опубликованных сегодня, лишь нарушают рамки официозного мифа, не противостоя ему по сути. А книги Даниила Андреева могли существовать только как потаенная литература. И его мистический пафос был, конечно, рассчитан не на читателя — современника, пусть даже сокровенного, а на будущего, причем читателя — единомышленника.

Я. Э. Голосовкер (кстати, преподававший на Высших литературных курсах, где учился Андреев) в «Мифе моей жизни» писал: «Я скрывал то, что создавал: не предавал свои сочинения гласности…» Эти до поры скрываемые сочинения, как теперь ясно, десятилетиями были подпочвенным потоком нашей словесности.

Творчество Даниила Андреева нельзя свести к литературе «сопротивления», гражданского протеста. Оно не просто противостояло режиму и не только выводило поэзию из одномерного пространства соцреалистического мифа, но и возвращало ее к провозглашенному символистами «мистическому содержанию».

Русская литература, и шире — культура, сформировалась в христианской, православной традиции. И для нее советская насильственная атеизация оказалась куда страшнее петровской секуляризации. Даниил Андреев всеми силами старался возвратить в литературу глубину религиозного сознания. Но это сознание было уже трагически надломленным, болезненным, хотя и совсем по — иному, чем в начале XX века. Потому он искал свои пути преодоления индивидуалистического произвола и позитивистской ущербности. Своим мифотворчеством он преодолевал мифотворчество разорванного сознания, стараясь обобщить многие религиозные искания, и пытался если не примирить, то преодолеть их.

Чтение поэтического ансамбля «Русские боги» требует внимательного знакомства с другой поразительной книгой Даниила Андреева — «Роза Мира». Она — не вступление к «Русским богам», пусть, судя по черновикам, задумывалась вначале именно как предварение поэтического ансамбля. И не часть триптиха, в которую можно было бы включить и драматическую поэму «Железная мистерия», хотя они тесно взаимосвязаны. Потому что, в сущности, все сочинения Даниила Андреева представляют собой фрагменты одного мифопоэтического эпоса. Ведь и «Роза Мира», и «Железная мистерия» выросли именно из «Русских богов», куда включались их первоначальные варианты.

В «Розе Мира» мы находим четкий атлас описываемого поэтом космоса с внятной классификацией его движущих сил, подробный пантеон русских — и не только русских — богов, как и изложение всей его концепции мироустройства. Описав это мироустройство, Даниил Андреев сосредотачивается на судьбе России, и чем теснее связаны иноматериальные слои вселенной с грозными русскими событиями, тем обстоятельнее они им описываются, тем более впечатляющими предстают.

Сама по себе, без преувеличения, поразительная попытка создать всеохватную поэтическую модель мира Даниилу Андрееву вполне удалась. Модель эта необычна (хотя здесь уместно вспомнить о космологической мифологии древности, о «Божественной Комедии» Данте и т. п.), необычен и творческий метод поэта. Не одно, а непрерывная цепь видений, «непостижных уму», духовидение (как и сам он признавал, развитое тюремной обстановкой [6] Известно, что сокамерник Андреева В. В. Шульгин тогда же записывал свои сны (которые считал вещими) и пояснения к ним (тетради с этими записями сохранились). Вообще, влияние тюремных условий на развитие мистических настроений и духовидческих состояний вполне очевидно. , особым образом наэлектризованного, день и ночь теснящего пространства ее) определяли этот метод.

«Роза Мира» в своем роде тоже поэтическое создание. Ее даже называли романом. Но это метафора. Точнее назвать ее поэтическим трактатом. «Метафизическим трактатом» считал «Розу Мира» автор, замечавший, что эта книга рождалась «вне искусства». Кажущиеся фантастическими видения и живописные каталоги явленных нам миров соседствуют в ней с размышлениями о земном времени, о прошлом, настоящем и будущем.

Страницы ее многообразно перекликаются с главами «Русских богов», давая объяснение поэтически изображенным в них мистическим явлениям и образам. Некоторые из этих глав можно воспринять как стихотворное переложение страниц «Розы Мира». Но можно посчитать, что сама «Роза Мира» — в особенности книги VII‑XI — автокомментарий к «Русским богам».