Василий Ершов - Аэрофобия

Как раз в это время у нас в отряде шла эпопея чтобы лишний керосин не возить: мол, каждая лишняя тонна веса — перерасход топлива. Поэтому у нас в баках керосинцу было аккурат до запасного, Комсомольска на Амуре, ну, еще маленькая заначка. И вот мы на кругах это топливо потихоньку выжигали.

Чертусев, с каменным лицом, прикидывал варианты: плюнуть и уйти в Комсомольск или таки дождаться, пока стечет вода с хабаровской полосы.

Тем временем гроза подошла, и край ливневого столба уже коснулся Амура с той стороны.

Нас было два борта на кругу, и этот второй борт занервничал и стал торопить диспетчера скорее разрешить заход на посадку. Диспетчер сказал обычное в таких случаях: «Минутку»… и вдруг сообщил пренеприятнейшую новость: Комсомольск, наш официальный запасной, только что передал, что у него «гроза над точкой» и он закрывается.

Борт, летавший за нами, не стал испытывать судьбу и тут же взял курс на Благовещенск. У него-то топлива, видать, хватало, да и прогноз Благовещенска был хороший.

А нам уже никуда не хватало: не лезть же на рожон в грозу в Комсомольск, когда здесь можно извернуться между двумя грозами… собственно, это был единственный вариант.

Руководитель полетов нервничал. Вода никак не хотела скатываться с полосы. В пологих углублениях бетона стояли лужи, по уклонам журчали ручьи, с Амура надвигался новый ливень, а над головой болтался борт с сотней пассажиров, без топлива, ему некуда было деваться, и надо было его сажать здесь, и быстро. Причем, все данные по погоде и полосе должны к моменту посадки быть в норме, иначе это уже будет не посадка, а, по аэрофлотским правилам, предпосылка к летному происшествию, авиационное событие, подлежащее расследованию. И тогда спросят со всех: как же это у вас так получилось, что борт сел с нарушениями на основном аэродроме, а не ушел своевременно на запасной и не сел там… в грозу.

Надо было брать на себя.

А грозу подтащило уже к кругу полетов, и нам пришлось слегка уворачиваться, помня, что сейчас закроется и…

Ну, что ты там раздумываешь!

И тут же диспетчер вызвал нас и сообщил, что полоса покрыта слоем осадков толщиной 50 мм, ну, и, как водится: «Ваше решение?»

— Садимся, — буркнул в эфир дед и тут же дал команду: — Шасси выпустить!

«Только бы ветер не сменил направление!» — думал каждый из участников события. — «Только бы не пришлось старт менять!»

Времени на смену старта и заход с другой стороны уже не оставалось.

Молнии лизали уже наш берег Амура; столб ливня подходил к противоположному торцу полосы. Мы висели на четвертом развороте.

— Ну, теперь спокойно, — сказал командир. — Будет сдвиг ветра; над торцом может поставить «буквой зю». Можем вскочить в ливень; дворники — включить на максимум. Бортмеханику насчет двигателей: «внутренним — ноль» — ставить строго по команде. По команде! А ты, — он повернул железное лицо ко мне, — ты пилотируешь; я буду страховать. И чтоб мне створ держал! Штурману: докладывать высоту после пролета торца — строго по радиовысотомеру, и громко!

Столб ливня двигался по диагонали, треть полосы уже была закрыта; мы висели на ста метрах, посадка была разрешена. Дворники с визгом елозили по сухому стеклу.

— Решение? — голос штурмана был строг и требователен.

— Садимся!

Я мелкими кренчиками держал ось полосы. Ось эту было видно только наполовину, дальше ее закрывал столб ливня, но мне хватало.

Под нависшим облаком быстро темнело. Заранее освещенные приборы ярко светились фосфорным светом в сумерках кабины.

Штурман, как положено, громко докладывал параметры полета:

— Семьдесят, скорость двести шестьдесят! На курсе, на глиссаде! Пятьдесят, скорость двести шестьдесят! Тридцать! Пятнадцать! Торец! Десять! Пять! Три! Два! Два!

И тут ударил ливень. Как будто стекло закрыли полиэтиленовой пленкой, сквозь которую едва просматривалось по две пары желтых трепещущих световых пятен на обочинах — больше не видно было ничего. Кабина тряслась. Я замер.

Самолет бросило на крыло. Мы с командиром одновременно крутанули штурвалы в противоположную сторону; на пальцах чувствовалась дрожь живого потока. Машина выровнялась.

— Два метра, два метра! — четко звенел голос штурмана, стоящего в проходе за спиной бортмеханика и не сводившего глаз с тоненькой стрелочки радиовысотомера.

— Внутренним — ноль!

Я выждал секунду, чуть подхватил — и тут же почувствовал на штурвале железный упор страхующих капитанских рук. Секунда — и мы плюхнулись.

— Всем ноль, с упора! — прогремел голос деда. — Держать направление! Держать! Не тормозить!

Машина, упершись пропеллерами в дождь, тормозилась сама.

Ничего не было видно впереди. Только выплывали по бокам желтые световые пятна, периодически пропадающие в слепящих электрических вспышках. Дворники перемешивали густой слой воды, которая облепила стекла как киселем.

Самолет чуть водило. Он явно скользил на тонком клине воды под колесами.

— Ногами не сучи! Не тормози, не тормози, терпи, пока она зацепится!

— Двести! Сто восемьдесят! Сто шестьдесят! Сто сорок!

Наконец вроде бы побежали как обычно. Почувствовались стыки. Передняя нога стала реагировать на отклонения штурвальчика.

— Вот, теперь притормаживай. Закрылки убрать. Штурман, доложи посадку.

Диспетчер дал команду освобождать полосу по второй рулежке и тут же добавил: «Гроза над точкой». Бесстрастный магнитофон зафиксировал: мы таки сели «до грозы» — никаких нарушений.

— Вон, справа рулежка! Ну и лупит!

Мы зарулили на перрон по морю воды и выключились. Рев винтов сменился раскатами грома. Молнии били вокруг, яркие белые сполохи рассеивались в дожде, заливая все вокруг мертвенным светом. За окнами быстро светлело, ливень перешел в дождь, и когда винты остановились, уже едва моросило. К моменту, когда под крыло подплыл трап, солнце осветило море воды вокруг. Гроза пронеслась за десять минут.

Подплыл автобус, к самому трапу. Пассажиры ворча прыгали с нижней ступеньки в коробку автобуса, на руках передавали детей. Кого-то тошнило через поручень.

Пассажиров увезли, и больше к стоящему почти по оси в воде самолету никто не подъехал.

Мы вышли на трап: вода рекой уносилась по перрону. От мокрых деревьев под лучами июльского солнца поднимался пар. Влажный воздух был напоен ароматом аэродромных трав; дышалось с наслаждением.

А — хрен с ним, — в голосе командира звучало глубокое удовлетворение от сделанного дела. — Ноги горят… Пошли!

Он кряхтя стащил башмаки, сунул носки в карман, засучил штаны, закурил папиросу и шагнул в теплую чистую воду. Я последовал за ним. И мы, босиком, с башмаками в руках, поплелись по водичке в АДП. И так приятно было натруженным подошвам, которые ласкали струйки воды, нагретой от раскаленного бетона, так свежо было вокруг, так сияло солнышко, так пело сердце от доверия капитана, от того, что я не подкачал и справился… На всю жизнь запомнил я этот полет в Хабаровск.