Павел Анненков - Записки о французской революции 1848 года

И вдруг утопия, принимающая в соображение одни только психологические качества человеческой души и не обращающая ни малого внимания на составку и кристаллизацию общества посредством самого себя, проявляется не в книге, не в диспуте, где она относительно чрезвычайно полезна, а проявляется как Управитель, как Законодатель и требует покорности. Странность и величие возвышаются, если подумать, что сам основатель Утопии есть вместе и диктатор: немногие из благородных энтузиастов имели эту честь. Мало заботясь об основных чертах народного характера, покидая совершенно фундамент национальности как нелогический, чудный Утопист хочет ввести свое отечество только в свой силлогизм. И государство в лице работников отвечает ему симпатией. Законодатель, уже ничем не сдерживаемый, распускается самой блестящей, разноцветной тканью. Он вполне убежден, что он – организатор, совсем не замечая того, что он инструмент [в руках для] нового развития, совершенно еще неизвестного. Вместо организации он, напротив, предназначен только все разрушить около себя, для того чтобы явилась новая жизнь с помощью той же совокупной [деятельности] непосредственной деятельности всех, которую он и признавать не хочет, а которая всегда была и всегда будет единственным организатором и творцом в мире.

Вследствие всех этих соображений Луи Блан есть теперь замечательнейшее лицо во Франции. Но если бы у него было только одно: благородство мыслей, чистота убеждений, беспрестанно сталкивающихся с ребячеством выводов и бессилием приложения, – он уже заслужил по одному этому ближайшего рассмотрения].

Еще в революционном заседании в ночь 24 на 25 февраля в Ратуше, когда Луи Блан и Флокон провозглашены были толпами [нар] перемежающегося народа членами Правительства, оба они с трибуны обещали изменение основных законов работы {51} . На следующий день декрет Правительства, подписанный Гарнье-Пажесом и Луи Бланом (секретарь), показал как стилем, так и замашкой сантиментальной эффектности влияние последнего: «Le gouvernement s\'engage à garantir l\'existence de l\'ouvrier par le travail; il s\'engage à garantir du travail à tous les citoyens;… Le gouvernement provisoire rend aux ouvriers, auxquels il appartient, le million qui va échoir de la liste civile» [72] .

Этот подарок миллиона, следовавшего Луи Филиппу, был началом кормления праздных работников [вскоре последовавшее] из государственных доходов, вскоре последовавшее и до сих пор продолжающееся. 27 февраля Луи Блан, вследствие той же эффектности, издал следующую эпиграмму: les Tuileries serviront désormais d\'asile aux invalides du travail [73] , – мера ребячески громкая и решительно варварская, ибо в центре города и в великолепном саде сделать богодельню – свойственно было только монстру или фельетонисту. Мера и не будет никогда приведена в исполнение. За ней тотчас последовало учреждение «Commissions pour les travailleurs» под председательством Блана и вице-президентством Альберта (работника) и местом ее работы назначена Палата пэров в Люксембурге. 2-го марта уже было заседание комиссии с поверенными от работников, и в прокламации Правительства, в тот же день изданной, романтическое перо автора «Истории революции» начертало: «la commission du gouvernement pour les travailleurs est entrée en fonctions aujourd\'hui même sur ces bancs où siégeaient naguère les législateurs du privilège, les pairs de France; le peuple est venu s\'asseoir à son tour comme pour prendre matèriellement possesion de son droit et marquer la place de sa souveraineté!» [74]

Потом прокламация убеждает работников вернуться в свои мастерские. Но это нелегко было сделать. [С самого 27] С 27 февраля, когда было объявлено учреждение государственных мастерских: ateliers nationaux {52} , – все работники, поднятые льстивыми обещаниями Правительства и без того сильно возбужденные, бесчисленными толпами ходили в Ратушу, требуя уменьшения часов, увеличения платы, максимума, минимума… На всех площадях стояли работники разнородных цехов, выдумывая меры к улучшению своего положения [самые], неслыханные и неудобоисполнительные. [Не только] Первую неделю после революции это была ходьба поминутная. масс с противоречащими требованиями [иногда], отличавшимися особенно чудовищными запросами, доказывавшими в одно время как их несчастное положение, так и невежество их. Правительство только тем и отделывалось, что сулило горы благоденствия и [указывало] благополучия вперед, и бедные удалялись с удовлетворением: если не было пособия нужде, зато удовлетворено было воображение, а это немаловажная часть в здешних работниках.

Зал первого заседания комиссии (1-го марта) представлял зрелище необычайное. 200 человек работников в 9 часов утра заняли места пэров, объявив себя поверенными от цехов, но другие голоса их, стоявшие на дворе дворца, требовали тоже допущения и объявляли первых самозванцами. [Эффект] Тут уж не подействовали и фразы председателя, говорившего о величии зрелища работников, рассуждающих о своих нуждах в зале, где сидела прежде аристократия: ремесленники бросались один за другим на трибуну, требуя наиболее увеличения платы, уменьшения часов, уничтожения marchandage (нашего подряда), которым один подрядчик набирает по уменьшенной, разумеется, плате работников для исполнения [всего] труда, ему заказанного. Наконец, они объявили, что не возвратятся в мастерские до тех пор, пока вопросы эти не будут разрешены. Кое-как распустил их Луи Блан с помощью прибывшего Араго, объявив, что каждый цех должен предоставить [двух] трех поверенных, из которых один постоянно должен участвовать в трудах комиссии, а другие два присутствовать в общих собраниях. На другой день, 2-го марта, наскоро собрали кое-каких фабрикантов, чтобы иметь хоть малый вид беспристрастия, и с этими людьми, разумеется, находившимися под террором всеобщего работнического восстания, приняли среднюю меру между требованиями ремесленников: уничтожили marchandage [75] , оставив только личный подряд на отдельные вещи (piéçard), да подряд самих работников, по [согла] взаимному соглашению, задельной платы не прибавили, но часы труда уменьшили: в Париже вместо 11–10, в провинции вместо 12–11. Декрет был издан тотчас же {53} .

Это была первая и до сих пор (1-ое апреля) еще единственная положительная мера комиссии.

Само собой разумеется, что декрет, сделанный по его собственному изъяснению с намерением дать возможность работникам вместе с удовлетворением их физических [нужд] потребностей позаботиться о нравственных потребностях ума и души – глубоко похвален по мысли. Он разрушает, однакож, несколько [индустрии] промышленностей, которые с уменьшением одного рабочего, должны непременно вздорожать и таким образом не в состоянии уже выдерживать соперничество на иностранных рынках. Промышленности эти упадут непременно и выкинут на улицу несколько сотен работников без хлеба. Но это бы не беда. Тут как нельзя более приходятся старые слова {54} : «vivent les principes, périssent les colonies» [76] . Беда состоит в том, что Луи Блан провозглашает: «vivent les principes et vivent les colonies» [77] , a это невозможно. Очень скоро придет время, когда надо будет выбирать между этими вещами, чего знаменитый председатель никак и предположить не хочет.