Алексей Цветков - Атлантический дневник (сборник)

В эти роковые дни Всемирную паутину облетело стихотворение Уистана Хью Одена, посвященное началу Второй мировой войны, «1 сентября 1939 года», с его пронзительной завершающей строкой: «Мы должны любить друг друга или умереть» – оно странным образом под стать нынешним событиям. Поэт вскоре спохватился, что мы ведь все равно должны умереть, и исправил соответствующим образом, но получилось уже совсем глупо, и тогда он проклял свой шедевр, обозвав его «лживым». Но стихотворение выжило и говорит с нами как с современниками, поверх сомнений автора:

Мир, в котором мы живем, мы воспринимаем через призму стереотипов – в литературе этот прием называется литературным штампом, но, поскольку мир не сводится к литературе, в жизни стереотипов гораздо больше, чем на бумаге.

Различные виды психотерапии используют стереотипность человеческого мышления в так называемых ассоциативных опросах: человеку называют слово с тем, чтобы он, не раздумывая, назвал другое: рыба – птица, свобода – рабство, гвоздь – молоток. Смысл такой проверки заключается в том, что у нормального человека многие точки в мозгу как бы соединены накоротко, раз и навсегда, благодаря чему в ряде жизненных ситуаций, в том числе и в критических, он может принимать решения без лишних раздумий. Испытуемый, который на «гвоздь» ответит «корова», а на «свобода» – «подосиновик», с нашей точки зрения мыслит ненормально. Жесткость ассоциаций заложена как принцип во многие психологические тесты, в том числе на определение умственного коэффициента.

Но у этого полезного душеустройства есть дурная изнанка – и даже не одна. Во-первых, стереотипы, когда они применяются не к вещам, а к людям, представляют собой главный компонент расизма, национализма и других видов ксенофобии, ненависти к чужому и непохожему. Во-вторых, стереотипный образ мышления – корень конформизма, отношения к существующим условиям жизни как к чему-то раз и навсегда данному и не подлежащему изменению. Общество, целиком отданное во власть стереотипов, особенно подкрепленных авторитетом власти, приходит в застой – и термин знакомый, и за примером ходить недалеко.

Существуют, однако, категории людей с ослабленным чувством стереотипа – большинство из них приносит бесспорный социальный вред, но некоторые – неоценимую пользу. Примеров можно привести много: подростки, профессиональные революционеры, социальные реформаторы, талантливые ученые, мыслители и художники. Но самую большую группу составляют, конечно же, душевнобольные, и многие из предыдущих примеров частично с этой группой совпадают. Сегодня мы поговорим о поэзии и безумии.

Начну с отрывка из любопытного письма, который я почерпнул из статьи Алекса Бима «Общество сумасшедших поэтов», опубликованной в журнале Atlantic.

Автор этого письма – Роберт Лоуэлл, видный американский поэт середины XX столетия. Письмо замечательно тем, что автор написал его в стенах психиатрической лечебницы Маклин в Массачусетсе. Не менее интересен и адресат, который в это время находился в вашингтонской психиатрической больнице Сент-Элизабет, – это поэт Эзра Паунд, один из столпов американского модернизма, который был арестован за сотрудничество с итальянским фашистским режимом и провел в Сент-Элизабет четырнадцать лет. Неизвестно, что он ответил Лоуэллу, и ответил ли вообще.

Поэты, конечно же, сами по себе – одна из излюбленных мишеней стереотипа. В России такой стереотипный ярлык – это прежде всего алкоголизм, от Аполлона Григорьева до Сергея Есенина и дальше. В Великобритании и Америке поэзия ассоциируется в первую очередь с безумием, что можно подтвердить массой прецедентов – на ум приходит, конечно же, судьба выдающегося романтика и мистика Уильяма Блейка. По странному стечению обстоятельств, примерно в середине XX века настоящая эпидемия душевных заболеваний поразила в США практически целое поэтическое течение, школу так называемой «исповедальной поэзии». В том же Atlantic’e я обнаружил опубликованную в 1965 году статью Питера Дейвисона «Безумие в новой поэзии», где душевное заболевание рассматривается уже просто как компонент творчества.

Оставляя в стороне таких видных пациентов, как Джон Берриман и Теодор Ротке, я хочу, вслед за Алексом Бимом, сосредоточить внимание на бостонском очаге, то есть на самом Роберте Лоуэлле и двух его знаменитых поклонницах и ученицах, Сильвии Плат и Энн Секстон. Все они прошли через горнило Маклина – если и не самой лучшей, то уж наверняка самой элитарной психиатрической больницы США, где на протяжении многих десятилетий поправлял душевное здоровье цвет Новой Англии.

Роберт Лоуэлл как раз и был отпрыском одного из виднейших бостонских родов. Он стал провозвестником послевоенного возрождения американской поэзии, которая, после поколения Паунда, Элиота и Фроста, некоторое время пребывала в летаргии. Ранняя поэзия Лоуэлла отличается филигранной формой и обилием литературных аллюзий. Тем поразительнее был перелом в его творчестве, ознаменованный сборником «Уроки жизни»: Лоуэлл перешел на свободный размер и разговорный язык, его главным предметом стала обыденная жизнь и собственная психика – предметом тем более необычным, что Роберт Лоуэлл был психически болен, в прямом медицинском смысле.

Периодически Лоуэлл впадал в так называемые маниакальные состояния, необыкновенное возбуждение, сопровождаемое симптомами бреда. В таком состоянии он мог признаться в вечной любви бортпроводнице и в желании немедленно начать с ней новую жизнь, а однажды прочел лекцию, восхваляющую Гитлера. В такие периоды он исчезал из повседневной жизни и удалялся в стены психиатрической лечебницы.

В Маклине он не был первым представителем «исповедальной школы» – его там опередила Сильвия Плат, – но почти наверняка одним из самых знаменитых и оригинальных пациентов. Он раз и навсегда поместил это богоугодное заведение на карту американской литературы. Сохранилась его переписка – письмо к Паунду я уже цитировал, но, кроме этого, Лоуэлл был, видимо, единственным пациентом такого рода, обменявшимся письмами с Белым домом: в одном из них супруга президента Жаклин Кеннеди поздравляет его с поправкой и благодарит за присланную книгу.