Алексей Цветков - Атлантический дневник (сборник)

Похоже, что выдумка действительно имела место, но принадлежит она неведомому предпринимателю, решившему извлечь капиталистическую прибыль из протестов против капитализма. Где-то, надо полагать, есть ателье проката, в котором можно взять такую чудо-крысу по суточной таксе и излить все накипевшее без остатка, начальнику, соседу, легкомысленной подруге – да, наконец, той же теще. Так люди делают деньги, идя навстречу нашим самым сокровенным и не очень членораздельным желаниям.

Ближе к середине острова размах чистогана шире, швейцарские часы из Китая и трехметровые надувные крысы остаются позади. Вся 47-я улица отведена под розничную ювелирную торговлю, витрины завалены золотом, платиной и изумрудами и наверняка посрамят сказочную пещеру Аладдина. Уставившись в одну из таких пещер, я вижу сквозь стекло, как хозяин приглашает меня внутрь поторговаться.

По традиции большинство этих золотых и бриллиантовых лавок принадлежит евреям-хасидам, они тут мечутся из двери в дверь, на бегу заключают сделки, устами русских иммигрантов призывают население сдавать золото и прочие драгметаллы. Но хозяина магазина, в котором я очутился, зовут Амир, он – перс. Об этом я узнаю от него немедленно, таков негласный нью-йоркский обычай, и в обмен сообщаю собственные анкетные данные – теперь мы твердо знаем, где стоим.

Мы торгуемся как бы вскользь, нехотя, за пределами главного разговора. Бизнес пошел из рук вон, жалуется Амир, да и вообще этот город ни к черту не годится. Я озираюсь по сторонам на приказчиков, снующих по длинному магазину с подносами золота и жемчуга, и деликатно спрашиваю, не имеет ли он в виду 11 сентября. Да, именно это, и вся страна ни к черту не годится, только убивать умеют, а вот помочь – никому.

Я мог бы сказать Амиру многое, и кое-что действительно говорю, насколько допускает мимолетность и двусмысленность беседы. Я говорю о том, что помогать мы можем только из собственных денег, из его же, Амира, денег, потому что других у государства не бывает – сколько он согласится отдать? Египет получает от Соединенных Штатов два миллиарда долларов в год, американцы никого там не убивают, и при этом его газеты и телепрограммы преисполнены самой жгучей ненависти к Америке, а светские беседы в салонах Каира и Александрии пронизаны этой ненавистью – во сколько же раз нам увеличить подать, чтобы охладить эту ненависть по крайней мере до тихой неприязни? Саудовской Аравии не нужно никаких податей, она богато живет на вырученные у Запада деньги, но многие из числа сентябрьских террористов, не говоря уже о самом Усаме, были саудовские граждане. Но ведь тамошнее правительство – коррумпированные деспоты, вставляет Амир. Вот именно, не хватает еще, чтобы США поменяли правительство в Саудовской Аравии. Разговор завершается ничем, и мы, сойдясь друг с другом во всех пунктах, остаемся при своих непримиримых мнениях.

Амир прожил в Америке сорок лет, но говорит по-английски с сильным акцентом и считает себя не американцем, а персом. Только Нью-Йорк, сплошь состоящий из национальных анклавов, таких вот «чайнатаунов», дает человеку возможность эмигрировать, оставаясь на родине, но за это надо заплатить кругозором. Я мог бы сказать Амиру, что из всех цивилизаций, чье сияние затмил Запад, только одна наотрез отказалась перенять у Запада его же методы и побить в его же игре, как это сделали Япония и Сингапур, как это делают Китай и Таиланд. Вышедшая из-под контроля ненависть оттесняет на задний план собственную пользу, и, если у соседа две коровы против твоей одной, проще убить лишнюю соседскую, чем заработать себе на вторую. Я мог бы сослаться на британского востоковеда Бернарда Льюиса, отметившего, что, каковы бы ни были претензии мира к Западу, в любом его уголке слушают Баха и Бетховена, читают Достоевского и Оруэлла, и только среди руин ислама не звучит эта музыка и это слово, только там ненависть абсолютна. Я промолчал.

В нью-йоркском метро, сабвее, как и в любом другом, людям свойственно читать, чтобы скоротать время, – по крайней мере тогда, когда есть место расправить локти. Читают, как правило, вечерние бульварные газеты, но не только: напротив меня японского вида девушка вполне закономерно прикипела к японской книжке – или корейская к корейской, поручиться не могу. В углу чернокожий парень с войлочной прической дыбом достал карманный компьютер «палм-пайлот» и что-то быстро в нем пишет специальными закорючками, вдохновение накатило или что-то в этом роде. Слева сидит полный лысеющий человек в очках, с портфелем на коленях, типичный, казалось бы, конторский сурок, но вот он извлекает из портфеля разрозненные листы с дырками от скоросшивателя – это ноты, и он принимается их читать, как книгу или газету, покачивая головой, забегая в конец и усмехаясь какому-нибудь особенно остроумному такту.

Мне читать нечего, и я рассеянно поднимаю взгляд поверх вагонного окна, где вывешено небольшое стихотворение. Такая практика не уникальна – я встречался с этим жанром подземного творчества в Лондоне и в Праге, где сейчас живу, его качество колеблется, и часто в выигрыше остается совсем не пассажир. Но сейчас передо мной – короткое стихотворение, отрывок, два четверостишия Уистана Хью Одена, одного из лучших английских поэтов прошлого века, о безразличии звезд к нашему существованию, о том, что это все-таки лучше, чем безответная страсть со стороны звезд, и о том, что уж если одна из сторон обречена на такое чувство, то пусть это будем мы.

Звезды, посетившие город полгода назад, теперь вновь с ним расстаются, на этот раз только на месяц. Новый мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг решил отметить полугодовщину катастрофы возведением на ее месте двух световых башен, прожекторных пучков четырехгранного профиля, в милю высотой. Теперь те, кто еще не заметил нас из космоса, получат небывалый шанс. Сегодня пришла наша очередь давать имена звездам, на которых обитают эти пришельцы, и для этого нам нет необходимости смотреть на небо, где за прожекторами все равно ничего не видно. У нас есть для этого орбитальный телескоп Хаббла, которому только что задали капитальный ремонт, и его взоры простираются сегодня до края Вселенной. Наше звездное богатство столь велико, что уже не хватает имен, мы помечаем эти точки буквами, числами, дробями.

Но где-то в каменной пустыне, в паузе между бомбежками и обстрелом, изможденный и яростный человек в тюрбане поднимает глаза к совершенно иному небу, которое завещали ему собственные предки-астрономы, чья слава навсегда миновала. Рядом с ним – нацеленная в небо труба, но это не телескоп, а миномет – вещь посерьезнее надувной крысы. У его предков не было ни Манхэттена, ни Хаббла, они видели только доступное голому глазу и учинили этому небу перекличку, раздав его населению арабские имена. Человек в тюрбане может сегодня повторять эти имена как заклинание, как молитву, как опись имущества, составленную праотцами, которое и есть для него все содержимое Вселенной и за пределами которого, за чертой видимого голому глазу мира, нет ничего, чем стоило бы владеть: Альдебаран, Альтаир, Беид, Гиртаб, Джубба, Садахбия, Заурак…