Газета Завтра Газета - Газета Завтра 439 (17 2002)

Как известно, в конце 20-х годов последовала новая революция, существенно оживившая революционаристские силы и в правящей партии, и в обществе. Однако стоит подчеркнуть, что даже столь разрушительная по методам проведения репрессивная кампания, как коллективизация, диктовалась и жестким государственным интересом. Не мобилизовав весь хлебный ресурс, абсолютно весь, "под метелку", в разоренной стране невозможно было спешно создавать военно-промышленную мощь. А она, при всех условностях, была создана, и СССР во Второй мировой войне в куда меньшей степени зависел от помощи союзников, нежели Россия в Первой мировой. Разумеется, этот подспудный, эгоистический интерес государства-Левиафана маскировался, на потребу массам, революционной фразеологией, иллюзиями элит и масс насчет прогресса мировой революции.

Сталин в рядах тех, кто делал революцию, но, по сути, революционером не являлся, был не одинок. Можно привести пример, скажем, О.Куусинена. Этот уже куда более профессиональный революционер, как бы эмигрант из Финляндии, член руководства Коминтерна, на деле оказался российским государственником, вполне интегрировался в высшую советскую правящую бюрократию. То же — и А.Микоян, революционер-практик, обладавший всеми талантами высокопоставленного бюрократа.

Ряд этот можно продолжить, но, думается, мысль ясна: профессиональный революционер во многих случаях относился к революции как к мастерской, а не как к храму, как к тяжелой работе, а не как к вдохновенному священнодействию.

Так мы подошли к другому, думается, спорному тезису Ш.Султанова, к религиозному, будто бы отношению Сталина к марксизму. Стоит оговориться, что "религиозность" — понятие достаточно емкое, полисемичное, автор статьи и ее читатели могут увидеть в нем разные грани, разные аспекты. По сути, оспаривая тезис, фактически можно его и подтвердить. Но все же, думается, следует уточнить, что Сталин понимал необходимость новой квазирелигии для масс, сам в то же время, будучи свободен от обожествления книжной теории. Видимо, в этом пункте я близок к Ш.Султанову, коль скоро он пишет о понимании Сталиным необходимости "исторического творчества масс".

Однако в собственном отношении Сталина к теоретической догматике наблюдался столь явный прагматизм, что просто невозможно не усомниться в его имманентной революционности и религиозной преданности марксизму.

После завершения коллективизации, по мере все более неблагоприятного изменения внешнеполитической ситуации, Сталин стал настойчиво педалировать государственно-патриотические мотивы, даже возрождать только что осужденные и запрещенные традиционные формы бытия.

Имею в виду восстановление в 1936 г. новогодней (бывшей рождественской) елки, восстановление в 1935 году казачьих воинских формирований, реабилитацию казачества — примеры можно множить.

Обращение же к "славному прошлому", апогей которого приходится на военные и первые послевоенные годы, уходит корнями именно в середину 30-х.

Где тут бесконечная преданность идее революции? Напротив, развороченное, разбитое и униженное революцией традиционное российское государство, единственная территориальная база правящего режима, который создавался как локомотив мировой революции, было восстановлено Сталиным в правах, не только в правах реальных (тут особенно и заботиться не надо было, так как Россией могла управлять только имперская бюрократия, пусть под другим названием), но в праве на престиж, на народное уважение и почитание.

К той же государственнической линии относится и восстановление Сталиным — до известных пределов — разгромленной и, казалось, обреченной на уничтожение церкви. При этом Сталин оставлял без последствий наскоки на церковь со стороны высокопоставленных ортодоксов. А усилились эти нападки задолго до хрущевского гонения: в начале 1949 года под началом М.Суслова был подготовлен антицерковный документ ЦК ВКП(б), положенный Сталиным в долгий ящик.

При этом Сталин, понимая роль официальной идеологии, не отвергал ее. Он, к тому же, вполне ощущал себя предназначенным к ее толкованию и развитию. Отсюда, скажем, "Экономические проблемы социализма в СССР". Да и кроме того было вполне ясно, что именно безрелигиозная, вернее, равнодушная к конкретным проявлениям конфессиональности идеология, только и могла в новых условиях максимально интегрировать полиэтничную и полукультурную страну. Но в этом — ни на гран "беззаветной преданности" революции, ни капли религиозного отношения к революционной теории.

Если говорить об аналогиях, то, конечно, в таком государственническом прагматизме Сталина перещеголял Мао Цзэдун. Принадлежа к принципиально арелигиозной цивилизации, Мао Цзэдун и атеистическую идеологию трактовал грубо материалистически. "Основной принцип марксизма, — будто бы говаривал Мао, — это, чтобы сюда (показывал пальцем, куда именно) входило, а оттуда (тоже показывал) — выходило".

Но Мао Цзэдуну было легче и по другой причине: авторитет марксизма в Китае был невысок. Сотни миллионов людей просто не знали, кто такой это Ма Кэсы. А те, кто знали, были убеждены, что ничего особенного не мог придумать этот варвар с северо-западного захолустья. Ведь все давно уже придумано в Поднебесной, и заморским чертям с возвышенной переносицей остается лишь смиренно воспринимать от Китая его тысячелетнюю мудрость.

О сугубо прагматическом отношении Сталина к коммунистическим догматам говорит и еще один полузабытый факт. Ведь не Хрущев в 1961 году, а Сталин в 1950-м, явно преждевременно, если судить "по науке", первым стал ориентировать советский народ на близость, реальную достижимость, осязаемость коммунизма. Именно тогда советская пропаганда ввела в оборот выражение "великие стройки коммунизма". Естественно, такая новация была освящена именем Сталина, да и практически никак не могла обойтись без его санкции.

Об отсутствии "коммунистической зашоренности" Сталина, о его готовности использовать любые подходящие ему политические средства говорит история появления Сталинской Конституции 1936 года. Ведь остается фактом, что без мощного сталинского нажима в СССР в середине 30-х годов, даже и формально, не были бы провозглашены общедемократические ценности. Не было бы введено всеобщее равное избирательное право — на смену классовым ограничениям этого права, миллионам "лишенцев", на смену промежуточным собраниям выборщиков с их голосованием посредством простого поднятия рук. Не появился бы — в 1937 году! — закон, пусть формально, но все же трактовавший вопросы голосования по множественным кандидатурам, проведения повторных выборов в том случае, если ни один из кандидатов не наберет требуемого количества голосов. Никаких таких новаций не было в первоначальных планах реформы избирательных законов, которые в самом начале 1935 года подготовила комиссия во главе с А.Енукидзе. Все эти перемены были сформулированы Сталиным, узаконены под его жестким давлением. Какая уж тут религиозная преданность марксизму.