Николай Васильев - Америка с чёрного хода

То, что Остин по-своему перекраивал природу, доводя ее изображение до сумбура, не требовало никаких доказательств, – достаточно было взглянуть на любое из его полотен. Но что касается его «художественных эмоций», то, по совести говоря, я уловил только одну – безудержное стремление к «оригинальности». Художник, повидимому, считал, что таким путем он скорее добьется сенсационной известности. Я напомнил эксперту, что когда картины единомышленников Даррела Остина были выставлены в Айовском университете, местная газета писала: «Подобные полотна могли быть делом рук только умственно неуравновешенных людей».

– Я помню такой случай, – хладнокровно подтвердил эксперт. – Какой-то профан действительно писал эту бессмыслицу. Но не забывайте, что хвалебных статей о вы ставке было гораздо больше.

Его самоуверенность имела под собой известное основание, Мысли по поводу разложения американского искусства не так часто высказываются в Соединенных Штатах, а если и высказываются, то остаются гласом вопиющего в пустыне. Омерзительные Спайк-Джонсы пока еще имеют в изобразительном искусстве не меньший успех, чем на музыкальном поприще.

После посещения магазина я зашел в ресторан с французским названием «Лон-Шан», где встретил Кристофера Ирвина, видного литератора, известного не только своими произведениями на острые социальные темы, но и прогрессивной общественной деятельностью.

Ирвин заказал себе крылышко индейки и убедил меня последовать его примеру.

– Это традиционное американское блюдо, – говорил он. – В «день благодарности», когда принято восхвалять господа бога за то, что он помог первым переселенцам устроиться на американской земле, индейку едят все американцы. Вернее не все, а те, у кого хватает на это денег.

Я рассказал Ирвину о том, что видел в магазине, торгующем картинами, и о своей беседе с художественным экспертом по поводу современной американской живописи. Мои слова вызвали у него улыбку.

– О большинстве американских художников не стоит говорить всерьез, – сказал он. – Многие из них или эстетствующие хлыщи, или просто ремесленники, старающиеся повыгоднее сбыть свой товар. У последних жалкая участь: они работают на невежественного бизнесмена, который, к тому же держит их в черном теле. Художник Абнер Дин, например, пускается во все тяжкие, чтобы прослыть мастером эксцентрических «ню», а живет на доходы от рекламных плакатов, которые он делает для компании по страхованию жизни и для предприятий, производящих патентованные средства от головной боли.

Мне уже и раньше приходилось слышать о том, что в Америке не только художники, но и прочие «деятели искусства» живут главным образом на те заработки, которые предоставляют им многочисленные рекламные агентства.

– Вы знаете о школе американских регионалистов? – продолжал Ирвин. – Лет десять тому назад они пользовались громкой известностью. Худо ли, хорошо ли, но они сделали попытку отойти от подражания французским «левым» пачкунам и встать на путь более или менее реалистического изображения американской действительности. А кончилось все это тем, что их лучшие произведения были куплены рекламными агентствами и использованы для рекламы сигарет и виски. Сами регионалисты давно уже упражняются в эксцентрической мазне, которая сбывается в наше время лучше всего. Только немногие из наших художников отваживаются выступать с реалистической живописью, но им стараются не давать ходу.

Тем временем официант принес индейку, и мой собеседник переменил тему.

– Знаете, почему именно индейка стала нашим национальным блюдом? Потому что индейка – исконно американская птица. Когда вновь созданные Соединенные Штаты подбирали себе государственный герб, то кое-кто даже предлагал поместить на гербе изображение индейки. Но победа осталась тогда за орлом. А я выбрал бы комбинацию индейки и орла. Такой герб точнее выражал бы наиболее характерные черты Соединенных Штатов, по крайней мере в настоящее время. Орел символизировал бы империалистическое хищничество, а жирная индейка – пресыщенность, тупость и чванство господствующих кругов, а заодно и чванливое убожество всей «американской цивилизации».

Ирвин ловко расправился с крылышком индейки, обмакивая куски белого мяса в розетку с вареньем – этой излюбленной американской приправой к мясным блюдам.

– Я часто бываю в «Лонг-Чампс». – Как и все нью-йоркцы, он безбожно исказил французское название ресторана. – Тут вкусно готовят. Кстати, вы читали, что хозяин фирмы Генри Ластиг привлекается к суду за надувательство казны?

Я знал из газет, что Ластиг, мошеннически ведя отчетность, не доплатил государству почти три миллиона долларов налогов.

– Удивительно не то, что он мошенничал, а то, что он попался, – заметил Ирвин. – Честных налогоплательщиков у нас можно найти лишь среди тех, кто живет на заработную плату. А у остальных – «двойная американская бухгалтерия»: одна – для налогового инспектора, другая – для подсчета прибылей.

Выйдя из ресторана, мы направились к Центральному парку. У входа в парк, возле сквера «Пляза», стояла извозчичья пролетка. Странно было видеть ее в этом городе моторизованного уличного транспорта. Она словно была взята напрокат из транспортного музея. Но на козлах сидел настоящий кучер в старомодном цилиндре. За положенную мзду и доброхотные чаевые он готов был прокатить нас по аллеям парка.

– Не хотите ли? – предложил Ирвин.

Я отказался. Услуги нью-йоркских извозчиков меня не привлекали. В этой роли подвизались здесь какие-то «бывшие», титулованные русские бело-эмигранты, щеголявшие знанием многих европейских языков. Они обслуживали главным образом заезжих американских провинциалов, падких на всякие нью-йоркские курьезы.

Мы прошлись по парку и вышли на Пятую авеню. Простившись со мной, Ирвин спустился в метро. Я уже собрался ехать домой, но мое внимание было привлечено объявлением, извещавшим, что сегодня в пять часов вечера, в церкви, расположенной поблизости, состоится проповедь доктора богословия, преподобного Гренвилла Бабсона, на тему «Власть денег». Было уже около пяти часов, и я решил послушать интригующую проповедь.

Сначала мне пришлось вытерпеть вступительную молитву местного пастора и пение духовных гимнов. Только после этого священнодействия на кафедру поднялся гастролирующий проповедник. Он говорил гладко, с ораторским пафосом, у него была преувеличенно отчетливая дикция. Впоследствии я узнал, что он является представителем ораторского искусства в школе богословия при Иэльском университете.

Аудитория, состоявшая из зажиточной и даже богатой публики, сначала слушала проповедника настороженно, не зная, какие суждения он выскажет по столь важному для нее и в то же время столь щекотливому вопросу.