Эксперт Эксперт - Эксперт № 15 (2013)

Ямпольский также анонсировал будущую травму: с XIX века бесконечно копились следы прошлого, их сохранение было чуть ли не основной заботой культуры. Сейчас объем накопленного столь огромен, что исторические нарративы уже ни к чему не имеют отношения. Фотографии перестают быть свидетельством истории — их слишком много, они почти ничего не значат. По сути, это исчезновение памяти как таковой и в какой-то мере конец историзма. Если фиксируется все, значит — ничего, а как понять главное, когда утрачено и доверие к рациональности происходящего? И с чем тогда жить людям?

Еще одна история о преодолении травм. Андреас Шенлесделал доклад «Борис Смирнов и его эстетизирующая любительская фотография разрушенных городов». В Великую Отечественную Борис Смирнов обеспечивал камуфляж кораблей Балтийского флота. Он имел разрешение на фотосъемку и делал любительские снимки. Он оставил кадры блокадного Ленинграда. В Германии он тоже фотографировал, но не военные действия, и совсем не соблюдал стандарты военной фотосъемки, в частности обходился без «легенды», обязательной для армейских фотографов: где снято, что изображено («варварство», «работа заводов», «на передовой» и т. п.). Кроме того, он будто намеренно снимал эстетические объекты — фотографии фиксируют разрушения, но руины уже убраны, трупов нет.

Люди на фотографиях Смирнова иногда присутствуют, но не на переднем плане. Это не постановочные композиции, они по-репортерски вписаны в среду. По фото невозможно понять, в результате чьих действий возникли руины — советской армии или немецкой. Разумеется, как документальное свидетельство фотографии использовать нельзя. Получается абстракция: Смирнов делал свои фронтальные снимки разрушенных зданий так, будто сами разрушения производились исключительно с эстетическими намерениями.

По мнению Шенле, Смирнов безотчетно пытался перевести конкретную военную травму во что-то иное. Собственно, поводов для личной травмы у него много: по образованию он архитектор, да еще и германофил, учился в петербургской немецкой Петершуле. Но здесь есть еще одна ловушка: как справиться с травмой, превышающей возможность восприятия произошедшего? В случае со Смирновым выходит, что эстетика может смягчить травму, но тогда травма станет доступной для восприятия и ее придется пережить еще раз, уже в здравом уме? То есть получается как раз хуже? Но обычно такое происходит само собой, и, скорее всего, фотограф не имел в виду смысл и причины своих действий.

По словам Елены Петровской, травма обретает достоверность благодаря стороннему наблюдателю, например иностранцу, это позволяет воссоздать событие, вернее, дополнить его некоторым связным рассказом. В таком повествовании тоже останутся неустранимые пробелы (почти как у «афганцев», несмотря на то что тут взгляд со стороны), по которым-то и станет возможно узнать о событии, относящемся, коль скоро это травма, к непредставимому.

Кроме того, Петровская говорила о процессах, которые сейчас следовало бы осознать в первую очередь. Например, «мультитюд», множественность — разнообразие человеческих объединений. Сейчас определенное, чем-то связанное сообщество людей можно понять только косвенно. Началась новая стадия формирования коллективов, когда коллективный субъект создается действием — его нет ни до, ни после действия, он существует только и именно в действии масс. Например, на митингах.

Пора вернуться к границе между сложным и навязанным. Как понять, когда объяснение соответствует случаю, а когда оно добавляет к нему что-то от себя и все становится ложным? Наверное, тут поможет здравый смысл. В качестве иллюстрации к теме незаметного возникновения предвзятости Петровская продемонстрировала видеоролик Шанталь Муфф.

Действие происходит зимой. Камера, установленная в очень медленно движущейся машине, снимает людей. Они идут по обочине дороги. Сначала их мало, потом все больше и больше. Все оцепенелые. Начинает темнеть. Камера подъезжает к очереди на автобусной остановке. Кто-то из стоящих в ней реагирует миролюбиво: «Снимай, снимай!», — но основная масса молчит, будто в безутешности. Чрезвычайно легко подумать, что это скорбь мрачного города — все стоят в очереди за ежедневной травмой или только что ее получили. А это всего лишь конец рабочего дня, и люди просто ждут автобус.

Конечно, все эти противоречия и риски можно игнорировать — ведь всего не учтешь, остается только молиться, чтобы обошлось. Да, это разумная мысль, но среди молитв есть, скажем, и такая: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого». Третьим на «Банных чтениях» и занимаются.

Ирина Осипова

В московском Манеже вручили премию «Инновация», отметив главные проекты в области визуального искусства за 2012 год

Лучшим произведением современного искусства жюри признало оперу «Марево», идея и оформление которой принадлежат художникам группы «Провмыза»

Восьмая «Инновация» отличалась удивительным благодушием — ни скандалов, ни неожиданностей. Выбор жюри оказался настолько логичен, что даже в кулуарах представители разных групп арт-сообщества были во всем солидарны. Хотя совсем без казусов все же не обошлось.

Первая странность резала глаз и слух всю церемонию и заключалась в режиссерском решении шоу. Перерывы между номинациями (их объявлял в стихах поэт Андрей Родионов) заполнял детский хор. Ангельскими голосами нарядные дети зачем-то пели про кровь, могилы и «контемпорари арт», отчего взрослым становилось неловко, а учитывая поздний час, так и хотелось сказать: «Дети, идите спать!», но на серьезных церемониях так не принято, и взрослые терпеливо слушали.

Всероссийский конкурс в области современного визуального искусства «Инновация» проводит Государственный центр современного искусства при поддержке Минкультуры, и это госпокровительство — его главное формальное отличие от частной премии Кандинского, которая тоже ратует за поддержку актуальных художников. Призовой фонд «Инновации» составляет 3 млн рублей, из них половина выделяется из федерального бюджета, остальное обеспечивают спонсоры.

Главный приз вручается за лучшее произведение визуального искусства. Об этом принято говорить всегда, но в этом году выбор жюри и правда был не прост. Хороша была и инсталляция из лезвий коньков Леонида Тишкова — самая яркая работа прошлогодней Уральской биеннале; и показанная там же инсталляция «Пространство борьбы» Владимира Селезнева со стенами, исписанными граффити; и лаконичная мебель из металлических прутьев, похожая на трехмерный карандашный рисунок, Ани Желудь (она выставлялась на «Последней выставке» в Гридчин-холле, где художница меняла объекты на стойматериалы и оргтехнику для открытия собственной галереи); и придуманный для Третьяковки «Музей пролетарской культуры» Арсения Жиляева. Победителем стал проект самый масштабный, новаторский и зрелищный — опера «Марево», идея и визуальное оформление которой принадлежат художникам группы «Провмыза» Галине Мызниковой и Сергею Проворову. Определение жанра «Марева» как оперы весьма условно — действие отсутствует, текст невнятен, музыкальные партии минималистичны. Скорее это перформанс внутри инсталляции. Критики называли оперу и «апокалиптическим триллером», и «метафизическим странствием на стыке искусств», а член жюри и куратор Андрей Ерофеев — трендом сегодняшнего дня, когда художник выходит из «подполья» скромной мастерской и сотрясает храм традиционного искусства невиданными ранее постановками.