Юлий Медведев - Бросая вызов

Но к суетности был несправедлив. Ведь она-то, великосветская, и поставила задачу Шанса, и подкинула, и поддразнила лукаво не кого-нибудь, именно его, сурового янсениста, презревшего кару за греховную пытливость — «похоть ума». Задачи выискивают своих решателей. Судьбы — решителей.

…Нет, нет, надежда на спасительную песчинку — хватание утопающего за соломинку. Непрочная надежда, некомфортабельная. Другое дело, если б оказалось, что приведенные выше данные о суше, море и свободном кислороде правильные, но… имеют иной смысл. Возможен ли такой поворот?

Прошлое, как и будущее, всегда в какой-то мере гипотетично. Воссоздав из добытых фактов картину прошлого, мы как бы смотрим на художественное полотно. Допустим, изображен воин, в грустном раздумье поставивший ногу на череп лошади. («Князь молча на череп коня наступил и молвил: «Спи, друг одинокой».) Но что предшествует этому и что последует, из картины неясно. Причины и следствия мы привносим сами. Бывает, со временем их пересматривают. Рождаются и гибнут гипотезы.

Так вот, не может ли постоянство содержания свободного кислорода в атмосфере при меняющемся соотношении площадей моря и суши свидетельствовать о чем-то ином? Не вправе ли мы предположить, например, что постоянство — это как раз есть результат регулирующий миссии растительного покрова? Приспособительной перестройки его фотосинтезирующей деятельности?

Соблазн велик. Ведь потребителей свободного кислорода много, а производит его монополист — зеленое растение…

Феофан Фарнеевич телепатически угадал ход моих мыслей. Как только посетитель распрощался и ушел, а я хотел было открыть рот, чтобы порассуждать в плане «Сада Эпикура», он, опережая, сказал:

— Мне давно бы следовало сделать одну оговорку, после которой все приведенные построения могут лишиться фундамента. Видите ли, в моих расчетах есть уязвимое место…

…С некоторых пор чтение мыслей не представляется мне сверхъестественным. Вспоминаю приятеля — специалиста по радиосвязи. «Радиограмму из многих слов мы ужимаем до сигнала, короткого, как взмах ресниц, — хвастался он, — а там, где его ждут, мгновенное «тик» развернут в строки связного текста». Прием и расшифровка информации, записанной в формах и складках лица, тоже реальное дело. Известный генеральный конструктор так верил внешности, что сотрудников подбирал, как актеров на роль, — по фотографиям. Имеющий вкус к лицезрению не томится долгим сидением в автобусах, электричках, стоянием на эскалаторе, толканием среди вокзального и кинозального люда, в общем, всяким вынужденным рассматриванием галереи живых портретов без подписей. Подписи он делает сам. В этом — занятие. Он мысленно набрасывает характер исследуемого визави, возможно к досаде последнего. Доберется и до образа жизни, до его круга, до профессии… Приятно было узнать, что академику не чуждо это глядение вроде психологического графоманства. Феофан Фарнеевич гордится рядом своих наблюдений над внешностями оперных певцов, умением по лицу распознать священнослужителя и разгадать в человеке склонность к шарлатанству.

Глаз на портрете оживает от мелкого штриха. Этот посторонний интерес, выявленный в случайном разговоре, и придаст оттенки выражения.

В эпоху всесилия науки повышенный интерес вызывает не только ее объект, но и субъект. Что можно прочесть в его глазах?

Это весьма деликатный, запутанный и древний вопрос. Его живо обсуждают в последние годы. Правильно, законно ли подходить к науке «от сердца», при том, что ее объект (истина) знать не знает о человеке («ей чужды наши призрачные годы»)? Коль скоро истина вне нас и независима от нас, то она и вне добра и зла. С ее высоты глядя, гений «несовместен» не только со злодейством, но и с добродетелью.

Тем не менее Бэкон, может быть имея в виду самого себя, писал, что «наука часто смотрит на мир взглядом, затуманенным всеми человеческими страстями». Ну и что же! Надо знать место и время для цитирования, иначе очень легко попасть впросак и вызвать косые взгляды уважаемых людей.

Бывают, например, эпидемии лицеприятия. «Это нехороший человек, и наука его нехорошая», — говорят тогда, указуя пальцем. Подобные вспышки истощают научные урожаи на более или менее длительный период. Поля зарастают бурьяном. Редеют ряды возделывающих научную ниву. В разгар такой эпидемии тема «наука и нравственность» популярна чрезвычайно. Ее трактуют назидательно, ею заклинают и грозят.

…Феофан Фарнеевич, докторант академика Н. И. Вавилова, не был обойден «новым течением». Его отстранили от защиты докторской, а поскольку шел сорок первый, то докторант оказался рядовым.

Образование оплачивается тратой времени, сил и здоровья. Но за мудрость надо платить еще и горьким опытом. Только тогда она переходит в личную собственность.

Чтобы войти в права наследника жизненных принципов своего учителя, Феофану Фарнеевичу предстояло выдержать суровый экзамен. Он длился двадцать лет. «Дело Давитая» разрослось до размеров гроссбуха. Феофан Фарнеевич узнавал его на письменных столах всевозможных ответственных лиц, к которым являлся для объяснений. Он знал сочинителя, пытался и не мог понять, чем вызвал такую упорную враждебность, но не порочил автора наветов, а отдавал ему должное как ученому, организатору. «Важно было не платить тем же. Мне удалось удержаться, уж не знаю как».

Нравственные принципы и наука…

Временами, подчиняясь своим собственным циклам, какая-нибудь из этих сторон духовной жизни начинает посягать на исключительную роль в судьбах общества, принижать и третировать другую сторону. В такие периоды страдает обычно и наука и нравственность. Научная нива пустеет, зарастает сорняком. Но потом, как оно есть и в супружестве, наступают неизбежные выяснения отношений. Тогда те, кто делает упор на науку, и те, кто на нравственность, будто между ними ничего и не было, здороваются, садятся за стол, чтоб с невозможной вчера еще снисходительностью прояснить свои позиции. Такие примирения свершаются силой мудрости. Она, как старшая, берет за руки и сводит тех, кому надлежит ради общего блага быть вместе, воедино, невзирая на различия характеров и установок. Редкостная удача наблюдать сцену обретения взаимности. Это все равно что воочию видеть мудрость за ее деликатной работой. Воспользуемся представившимся случаем. Я приведу отрывки обсуждения, состоявшегося в редакции журнала «Вопросы философии» на тему «Наука, этика, гуманизм».

— …Осознание того, что науки имеют единую основу, единое устремление, сопровождается еще и тем, что можно было бы назвать социологизацией естествознания. Это одна из характернейших особенностей нашего времени, и мы, философы, видим свою задачу в том, чтобы развивать стремление ученых-естествоиспытателей обсуждать социальную проблематику, которая начинает во все большей степени определять само мышление современных естествоиспытателей, — говорил, открывая заседание «круглого стола», профессор И. Т. Фролов.