Лидия Сычёва - Время Бояна

Квартира, где Маяковский жил до своей гибели, долгое время была закрыта. Кстати, о его смерти. Александр Сергеевич Маслов, очень крупный специалист по экспертизам, методам расследования, возглавлял комиссию по изучению гибели Есенина и Маяковского. В свое время я с ним по-деловому дружил. Я ему говорю: «Могу я сказать, что Маяковского убили?» Помните, у Ярослава Смелякова был такой очерк-гипотеза. На это Маслов мне сказал, что он надевал рубашку Маяковского, рассчитывал расстояние, угол падения. В результате сделал вывод, что Маяковский застрелился.

И вот решили открыть квартиру Маяковского. Юрия Львовича Прокушева вызвали в ЦК Комсомола, он — литератор, бывший деятель комсомола, изучал творчество Маяковского, Есенина. Прокушеву поручили первым войти в квартиру. А я работал тогда у него в главной редакции издательства «Современник». И вот он сказал: «Нет. Пусть Валя войдет. Валя — поэт, любит Маяковского, пусть он первый войдет, а я за ним». И вот мы идем, а я думаю: «Неужели не будет в его комнате доказательств, что тут жил поэт?» Поэт ведь другой человек, и душа у него все-таки другая, потому что если бы он был со всеми одинаков, то разве люди знали бы, что это поэт?! Я думаю: ну, должно же здесь быть что-нибудь красивое-красивое. И я обратил внимание на фужеры. Они были недорогие, из стекла, но золотая вязь шла по ним, и она была настолько красивая, цветущая, живая!.. Думаю: вот бы сесть, налить вина в эти бокалы. Только один звон их, в руке они сверкают — уже от этого радость! Они как из детсада взятые живые луны. Потом я думаю: а что он, интересно, читал? Думаю: вот ты, Вова, воевал, воевал, с историками ты русскими воевал, с генералами, с поэтами, с Пушкиным поссорился, а что же ты читал-то? В комнате, где он спал, на стуле лежали три тома Даля. И лежали они крест накрест — значит, он ворошил их, ложась спать, от первого до третьего, и складывал их так. Думаю: эх ты, мамонт якутский! Пришел? Пришел к Родине, к маме пришел, к песне пришел, потому что язык Даля — это не только наша история, а это даже наше самоосязание, в которое входит весь мир, живущий вокруг тебя, но ты — в центре.

Я еще раз говорю, что я люблю Маяковского очень, потому что он казак. Он же не зря говорит: «Я дедом казак, а другим сечевик». Вы представляете, какой казачина он! Залихватскость в нем такая! Но, конечно, предсмертные его стихи невозможно читать без содрогания. Или написанные на смерть Есенина — великие стихи:

И вот он так говорит, нагнетает, как бы кланяется ему как другу. И вдруг ужасается, как много вокруг ликующих тараканов — так я их называю:

Вот оно, отличие от Пастернака: у того Ленин топырится как петух на навозе, носками ботинок он что-то там стучит, а у этого «раздувает темь пиджачных парусов». А потом, ситуация: у того — вождь, у этого — ярость, яростный человек! А у того — руководитель, чиновнишко.

Был такой деятель — Коган, как у нас нынче Черниченко или Гангнус. А потом Маяковский в своих дневниках пишет: «Какая рифма хорошая: Коган — погань». Это же не случайно.

Я думаю, что бриковская камарилья, которая его окружала вместе с этой Лилькой, конечно, требовала с него денег, курортов. И это отразилось в его безудержном воспевании Дзержинского, Свердлова, Ленина. Конечно, общая советскость и на моем поколении сказалось, у меня тоже есть стихи о Ленине:

Два или три раза я обращался к Ленину в своей молодости. Я еще раз повторю, что сейчас я не поднимаюсь против Ленина, страдающего за народ Ленина. Но я никогда не поверю в Ленина, который, якобы не состоял в масонских ложах и не принимал ниоткуда денег. Неужели он на одних окурках совершил революцию?! Или поспособствовали ему Брики?..

И, конечно, Маяковский был околпачен этими Бриками, но рассчитался он с ними жестоко. И уход его из жизни — это уход мамонта, который, мыча, оглянулся на отчие просторы и попрощался. Глаза огромные, сам огромный, голос огромный… И вот этот мамонт последний раз протрубил и ушел из жизни. Нам протрубил. А мы не слышим.

Пусть не думают, что я легко говорю о поэзии. Иногда мне говорить тяжело, особенно о тех, кого я люблю. Ярослав Смеляков не входит в орбиту, на которой я часто встречаюсь с любимыми поэтами. Но у него есть изумительные стихи. Он пишет в стихотворении, как к нему приходят поэты советоваться, потом уходят и он немножко хвастается, но все равно в этом есть прекрасный образ его самого:

Хорошо! Горе в учителе горит. Вот он поговорил с поэтом и объявил, допустим, что он графоман, и поэт ушел и даже тетрадку забыл. И он волнуется. Или он объявил, что поэт будущий гений, тот ушел и тоже мог тетрадку забыть. Тоже волнуется. И эта капля самочувственности, самоконтроля должна жить в поэте. И как только человек ее теряет, эту каплю, то тут будет или Роберт Рождественский, или Женя Гангнус, которым, как огородным козлам — бери лыко и по рогам хлещи, они все равно будут головой мотать и все равно в любой забор пролезут, и нажрутся на чужом огороде удачных бахчей.

А я люблю грачей. Осень. Вот-вот зазимки, заморозки — и грачи начинают вдоль дорог скапливаться, окликать друг друга. Потом одна стая сидит на левой стороне леса, на березах, допустим, а другая — на правой. Солнышко — они начинают стая стаю проверять. А потом они к лёту готовятся. И поднимаются, прощаясь. Я думаю: «Молодцы! Вы там погостите и вернетесь сюда, будете выводить грачат». Я очень люблю возвращение в родные места, в родные зыби нашей памяти. Бунин говорил: «Я бы по шпалам ушел в Россию». Я знаю, что меня нельзя уговорить уехать, как бы тут жизнь не складывалась. Вот я, бывало, уеду за границу, на третий день проклинаю все: зачем я тут, для чего? Такая душа. Я не знаю, может быть, я пигмей. Вот Женя Гангнус… Он даже забыл, что он здесь не дома. Правда, он все время выдавал, что он сибиряк. А он такой же сибиряк, как я гангнус. Я родился в горах, в кедровых лесах, в скалах, среди озер, рек мощных, водопадов. Уральский водопад — он даже не звенит, а как древний-древний воин стонет, издалека его слышно, у него такой низовой голос. И вот думаешь… Особенно когда уже седой ты и за плечами прочный опыт жизни, идут такие стихи, стихи воинственные и беспощадные, и в то же время горькие. Вот так я думаю о том, в какой стране я родился, вырос, и какие руки, материнские, поднимали меня на земле: