Коллектив авторов - Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

Игорь Клямкин:

«Власть опирается сегодня на две конфликтующие составляющие массового сознания — и на его доправовую репрессивность, и на сложившееся в нем представление о верховенстве закона»

Это интересно, но не будем сейчас открывать полемику и по этому поводу. Спасибо, Денис Викторович. По ходу дискуссии я пытаюсь понять, в чем суть расхождений между позицией докладчика, к которой вы присоединяетесь, и позицией Алексея Давыдова, который ее критикует. Так ли уж эти расхождения велики?

Давыдов, напомню, считает, что репрессия и вознаграждение, кнут и пряник, не противостоят, а взаимодополняют друг друга. Оба могут служить как инструментом подавления личности государственной системой, так и средством, обеспечивающим независимое развитие личности, ее права и свободы. И в этом есть, безусловно, своя правда.

Вы же с Яковенко утверждаете, что применительно к системе, культивирующей права и свободы, правомерно говорить о смещении приоритета от репрессии к вознаграждению. И с этим тоже трудно спорить. Но в данном случае, насколько понимаю, речь идет не о том, что вознаграждение избирательно дарует государственная власть, а о том, что права и свободы позволяют каждому человеку самому становиться одновременно субъектом и объектом вознаграждения. В том смысле, что оно всецело зависит от его собственных производительных усилий. Это к вопросу о домике американского рабочего. Репрессия же при этом не отменяется, а перенацеливается: из средства подавления прав и свобод она превращается в средство их защиты, т. е. из неправовой превращается в правовую.

Разумеется, мы имеем тут дело с двумя разными культурами. Разумеется также, что в ходе исторической эволюции между ними можно застрять, что мы и видим сегодня в России, и о чем лишний раз напоминает доклад Игоря Григорьевича. Такое застревание — проявление глубины кризиса. Но о том, куда он ведет, мы по-прежнему ничего определенного сказать не можем.

В ходе наших дискуссий мы слышали прогнозы системного распада с неясными последствиями (Игорь Яковенко и Андрей Пелипенко), прогрессирующего отката назад и усиления неправовой репрессивности (Алексей Давыдов) и постепенного накопления нового социального и культурного качества (Наталья Тихонова). Наверное (и даже наверняка), кто-то из коллег окажется прав. Но кто именно, зависит все же не только от неумолимой логики истории и саморазвития культуры, но и от проектного творчества интеллектуальных и социально-политических субъектов. История и культура сами по себе не создают ничего нового. Их субъектная воля, о которой говорил Андрей Пелипенко, проявляется лишь в том, что в кризисных ситуациях они создают запрос на новизну и принимают либо бракуют предлагаемые проекты.

Перехожу непосредственно к докладу Яковенко. На мой взгляд, Игорь Григорьевич поднял очень важную тему, до сих пор почти не исследованную. Думаю, что этим в значительной степени обусловлены отмечавшиеся в ходе дискуссии отдельные недостатки доклада. Но и достоинств у него немало. И главное среди них — то, что докладчик попытался рассмотреть российскую репрессивность как культурную проблему не только в прошлом, но и в нынешнем ее измерении.

К сожалению, мимо внимания участников дискуссии прошла предложенная Игорем Григорьевичем классификация современных разновидностей российской репрессивности. А ведь ее всеохватный характер и взаимопереплетенность ее властных и низовых криминальных форм как мало что другое свидетельствуют о состоянии российского государства и российского общества, равно как и о кризисном состоянии российской культуры. Докладчика упрекали в том, что он не приводит фактов современной жизни, но такого рода упреки мне показались по меньшей мере странными. Какие еще нужны факты, если они у всех на слуху?

Если в чем и можно Игоря Григорьевича упрекнуть, то разве что в том, что он ограничился только первичной типологизацией, не соотнеся нынешние формы российской репрессивности с ее прошлыми проявлениями и не акцентируя свое и наше внимание на культурном смысле происшедших изменений. Не показывая, иными словами, в чем русская репрессия сегодня культурно традиционна, а в чем — «инновационна». Но в этом отношении дальше докладчика не пошли и участники обсуждения.

Что касается содержания доклада, то мне не показалась убедительной трактовка Игорем Григорьевичем феномена репрессивности как продукта любого традиционного общества и любой традиционной культуры. Через стадии такого общества и такой культуры проходил весь мир, но на выходе из них репрессивность далеко не везде была одинаковой и по интенсивности, и по направленности. Да, она, как справедливо отмечается в докладе, была присуща всем модернизациям Нового времени, но сами модернизации по своим целям и последствиям тоже были разными. И такого рода различия ссылками на традиционную культуру и присущую ей репрессивность объяснить, по-моему, невозможно.

Правда, в своих ответах на вопросы докладчик говорил уже не столько о традиционности вообще, сколько о разных ее типах, по-разному влияющих на уровень репрессивности культуры. Но в чем особенность именно российской репрессивной традиции? Какова ее индивидуальная природа? Ответа в докладе, по-моему, нет. Слабость в русской культуре гедонистической установки я таким ответом признать не могу хотя бы потому, что репрессивные политические режимы, включая их тоталитарные разновидности, существовали и в странах, культуры которых повышенной аскетичностью не отличались. И еще потому, что отсутствие в культуре какого-то качества само по себе еще не характеризует собственное системное качество данной культуры. Так в чем же все-таки особенность российской репрессивной традиции?

Приведу несколько общеизвестных фактов, которые на первый взгляд могут показаться разнородными, но природа, которых тем не менее одна и та же. Иван Грозный убивал бояр, Петр I рубил головы стрельцам, Сталин делал то, о чем написано в докладе, народовольцы убили Александра II, Разин и Пугачев казнили государевых слуг, а русские солдаты после Февральской революции, когда еще шла война, вырезали дворянский офицерский корпус. О чем говорят эти факты? Они говорят о том, что репрессивная установка была присуща и российской власти, и российской оппозиции, о чем говорил Кара-Мурза, и российскому населению. И во всех этих случаях речь идет о репрессивности неправовой, репрессивности надзаконной, наделявшей себя при этом моральным статусом и выступавшей в роли моральной санкции.

Такова наша особая культурная традиция, до сих пор полностью не изжитая. Традиция, которая блокирует модернизацию и которая сама в первую очередь и нуждается в модернизации. Именно она стала в свое время той почвой, на которой произросла описанная Алексеем Кара-Мурзой тоталитарная идеология вмененной вины. Вмененной не другим странам и народам, как было у немцев, а своим соотечественникам. Именно она первична — это я Кара-Мурзе возражаю, — а не репрессивная идеология. И именно своеобразие данной традиции, культурно легитимирующей приоритет репрессивной силы над законом и правом, должно нас, по-моему, интересовать в первую очередь, а не степень жесткости юридически санкционированных наказаний — это уже возражение Эмилю Паину.