Оскар Уайльд - Письма

Взять, к примеру, эпизод, когда пресловутый Нетерсоул в наихудший период моей болезни заявлялся ко мне чуть ли не ежедневно и пытался шантажировать меня тем, что ему в руки попал экземпляр моих набросков к пьесе, считая, что пьеса принадлежит любому, кто имеет такой экземпляр. Представь на минуту, что в этих обстоятельствах я имел бы глупость дать ему требуемые 200 фунтов, — ты, я думаю, немало бы посмеялся, если бы я потом потребовал у тебя возместить мне эти 200 фунтов из своего кармана. Но даже и без всяких параллелей твой адвокат в два счета объяснит тебе, что Смизерс действует совершенно незаконно и что, поддавшись ему, ты поступил очень глупо.

Что же касается меня, мне за тебя очень обидно, но я не могу возместить тебе убыток, и странно, что ты хоть на миг вообразил меня на это способным. Самое важное, однако, поскорее сквитаться, и я очень прошу тебя немедленно выслать 150 фунтов, которые ты мне должен, и причитающуюся мне долю доходов.

Нечего и говорить, что я чрезвычайно расстроен таким оборотом наших отношений, но ведь моей вины в этом нет никакой. Если бы ты сдержал свое слово, выполнил соглашение и выслал деньги, которые ты мне должен и расписка за которые у тебя хранится, все было бы в порядке; и, безусловно, я уже две недели был бы совершенно здоров, если бы не то непрекращающееся душевное смятение, которое я испытываю по твоей милости, и не сопутствующая ему бессонница, неподвластная ни одному из опиатов, которые врачи решаются мне назначить. Сегодня 20-е, вторник. Очень надеюсь получить от тебя 150 фунтов, которые ты мне должен. Искренне твой

Оскар Уайльд

РОБЕРТ РОСС — МОРУ ЭЙДИ

14 декабря 1900 г.

9 октября, во вторник, я написал Оскару, от которого довольно долго ничего не получал, что приеду в Париж в четверг 18 октября, пробуду там несколько дней и надеюсь его повидать. 11 октября, в четверг, я получил от него следующую телеграмму: «Вчера была операция — приезжай немедленно». Я телеграфировал, что приеду, как только смогу. Он ответил: «Совсем ослаб — приезжай, прошу тебя». Я отправился вечером во вторник, 16 октября. В среду утром, около 10.30, я пришел к нему. Он был в очень хорошем настроении; и хотя он уверял меня, что ужасно страдает, он смеялся во весь голос и сыпал шутками по поводу врачей и самого себя. Я провел у него два часа и вернулся примерно в 4.30, после чего Оскар принялся излагать мне свои обиды на Харриса в связи с пьесой. Насколько я мог понять, Оскар, конечно же, ввел Харриса в заблуждение. Харрис писал пьесу, думая, что откупаться надо будет только от Седжера, который заплатил Оскару 100 фунтов; между тем оказалось, что и Кирл Беллью, и Льюис Нетерсоул, и Ада Реган, и даже Смизерс — все они, кто раньше, кто позже, дали Оскару по 100 фунтов и теперь набросились на Харриса, угрожая ему исками. Поэтому Харрис заплатил Оскару только 50 фунтов из всей суммы — ведь ему нужно было в первую очередь от них всех откупиться. Вот Оскар и обиделся. Я заметил, что все равно он сейчас в гораздо лучшем положении, чем раньше, поскольку Харрис в любом случае в конце концов расквитается со всеми, кто заплатил Оскару вперед, и Оскар рано или поздно получит что-то и сам; Оскар ответил весьма характерным образом: «Фрэнк лишил меня единственного источника дохода, забрав пьесу, за которую я в любую минуту мог выручить 100 фунтов».

Я виделся с Оскаром каждый день, пока не уехал из Парижа. Реджи и я иногда обедали или ужинали с ним в его комнате — тогда он бывал оживлен, хотя и выглядел очень больным. 25 октября, когда к нему пришел мой брат Алек, Оскар был в ударе. В то же самое время у него находилась вдова его брата Вилли и ее нынешний муж Тешейра — они как раз проезжали через Париж, проводя медовый месяц. Он сказал, в числе прочего, что жил не по средствам и умирает не по средствам; что он не переживет девятнадцатого столетия; что англичане не вынесли бы его присутствия — ведь и Выставка провалилась из-за него, поскольку англичане, увидев его там хорошо одетым и довольным, перестали ее посещать; что и французы, видя это, укажут ему на дверь.

29 октября, в полдень, Оскар в первый раз встал на ноги и вечером, после ужина, потребовал вывести его на прогулку — он уверял меня, что врач ему это разрешил, и не пожелал слушать моих предостережений.

Правда, несколькими днями раньше я сам склонял его встать с постели, поскольку врач не возражал, но он тогда отказался. Мы отправились в маленькое кафе в Латинском квартале, где он потребовал заказать ему абсент. Шел он с трудом, но держался не так уж плохо. Я отметил только, что лицо его внезапно постарело, и на следующий день сказал Реджи, что одетый и на ногах он выглядит совсем иначе. В постели он производил сравнительно неплохое впечатление. (Я впервые увидел, что его волосы тронула седина. Ведь тюрьма на цвете его волос не сказалась — они сохранили свой мягкий темно-русый оттенок. Помнишь его постоянные шутки на эту тему? Он забавлял надзирателей, говоря, что его волосы стали белыми, как снег.)

Назавтра Оскар, естественно, уже был простужен и страдал от сильнейшей боли в ухе, однако доктор Таккер сказал, что он может выйти еще, и на следующий день после полудня, в очень мягкую погоду, мы поехали в Булонский лес. Оскар чувствовал себя намного лучше, но жаловался на головокружение; вернулись мы около половины пятого. Утром в субботу 3 ноября мне встретился panseur [92]Аньон (Реджи постоянно называл его libre panseur) [93]; он каждый день приходил делать Оскару перевязку. Он спросил меня, являюсь ли я его близким другом и знаком ли я с его родными. Потом он сказал, что общее состояние Оскара очень серьезное, что, если он не изменит образа жизни, он протянет от силы три-четыре месяца, что мне надо поговорить с доктором Таккером, который, похоже, не понимает всей серьезности положения, и что заболевание уха важно не само по себе, а как угрожающий симптом.

В воскресенье утром я пришел к доктору Таккеру — милому и доброму глупцу; он сказал, что Оскару следует взяться за перо, что ему много лучше, что его состояние может стать серьезным, только если он, поднявшись, возобновит прежние излишества. Я умолял его о полной откровенности. Он пообещал попросить у Оскара разрешения поговорить со мной о его здоровье совершенно открыто. Во вторник в назначенное время я был у него; он говорил очень неопределенно и, хотя до некоторой степени согласился с Аньоном, все же утверждал, что Оскар поправляется и что погубить его может только неумеренное употребление спиртного. Позже в тот день, придя к Оскару, я нашел его очень возбужденным. Он сказал, что не желает знать, что там наговорил мне врач. Он заявил, что его нисколько не тревожит перспектива скорой смерти, и перевел разговор на свои долги, которые, по-видимому, перевалили уже за 400 фунтов. Он попросил меня после его смерти позаботиться о том, чтобы хотя бы некоторые из них непременно были возвращены, если только у меня будут на это средства; в отношении иных из своих кредиторов он испытывал муки совести. К моему большому облегчению, вскоре явился Реджи. Оскар сказал, что прошлой ночью ему приснился ужасный сон — будто он сидел за одним столом с мертвецами. Тут Реджи сострил в своем обычном стиле: «Милый мой Оскар, ты наверняка был душой общества». Это развеселило Оскара, и он вновь пришел в приподнятое, почти истерическое настроение. Я покинул его с тяжелым сердцем. В тот же вечер я написал Дугласу, что вынужден уехать из Парижа, что врач считает состояние Оскара очень тяжелым, что… следует заплатить часть его долгов, так как они чрезвычайно его угнетают и затрудняют его выздоровление, — на это доктор Таккер упирал особенно. 2 ноября, в день поминовения усопших, мы с… поехали на кладбище Пер-Лашез. Оскар этим очень заинтересовался и спросил меня, выбрал ли я уже место для его могилы. Легко и шутливо он принялся обсуждать возможные эпитафии, и мне даже в голову не могло прийти, что он стоит на пороге смерти.