Газета Завтра Газета - Газета Завтра 449 (27 2002)

Однажды Толе на кухне передали две настоящие картофелины, найденные в шелухе, привезенной для баланды. Их сварили и передали для "Этери". Так меня называли в "Кранкенлазарете". Незнакомые голодные люди вместо того, чтобы съесть чудом обнаруженную картофелину или морковку, посылали ее для "Этери". Только тот, кто испытал смертельный голод, близость смерти, может оценить всю щедрость и силу воли этих людей. Дело даже не во мне и не в картофелине. Я напомнила им их прошлую жизнь, жен, семью и детей. Мысленно прощаясь с ними, они в безнадежном отчаянии хотели спасти во мне свою память о них. Может, даже не осознавая этого. Меня переполняли удивление и благодарность.

Потом Толя достал в бараке "уже не нужные" сапоги. Какое страшное словосочетание в этом месте — "уже не нужные"! Среди выздоравливающих нашелся сапожник, тот распорол сапоги и сшил их заново по моей мерке. Чем он шил, так и осталось для меня загадкой.

В первые дни, пока я не могла встать, Василий Степанович тайком от полицаев смотался на кухню. Там в остатке горячей воды с золой постирал мое платье и белье. Мало того, развесил их потом сушиться за углом нашего блока. Что тут началось! Все, кто был во дворе на костылях и без них, доходяги и доктора, ходили смотреть, как на ветру развевались остатки моего платья, трусики, лифчик. Смотрели, сидя на песке, молчали, некоторые плакали.

Когда я по-настоящему почувствовала волчий голод, поняла, что поправляюсь. Не могу не поправиться, думала я, когда столько людей хотят этого. Сколько тепла, какое это счастье быть среди своих... Как в армии.

Какая же это армия? — скажете вы. Армия разбитых воинов, умирающих от голода и болезней в плену. Дух нашей армии еще жил среди пленных солдат. Дух единства, дух взаимоподдержки, глубоко спрятанный, не выставляемый напоказ. Казалось, эта армия еще может бороться. Ведь тысячи советских военнопленных сбегали из лагерей. Потом они сражались с фашистами вместе с партизанами.

Недели через две, может, больше, я стала выходить, держась за стены во двор. Грелась вместе с другими больными на солнышке. Хотя начало сентября в Житомире — лето, нам всем было очень холодно, наверное, от голода.

Так, сидя на песке, я сама рассмотрела колючую ограду и густую траву под ней. Вышки с часовыми, деревянные бараки, кирпичные дома, одноэтажное здание кухни, где варили баланду. Вокруг кухни постоянно ходили вооруженные полицаи, не подпуская близко никого, кроме врачей с тачками.

Сидевшие со мной рядом во дворе пленные выбирали из одежды вшей. Уже по году с лишним никто из них не мог помыться. Воду включали только на кухне на время приготовления баланды и для мытья котлов. Личные котелки мыть было нечем, их осушали, накрошив туда рассыпающийся "хлеб", который тут же съедали.

Но странно, что в разговорах со мной пленные ни на что не жаловались, рассказывали об ужасах, как будто речь шла о ком-то другом. Один только раз мне пожаловался пленный азербайджанец: "Эти доктора мишей не ловит. Они должен сразу мертви убират. Не ходият в барак днием, только утро. А люди умират целий ден. Мой место внизу. Каждый раз, верху умир человек, вши сыпится низ. Я говору: там умир человек, вши сыпится. А доктор говорит: За один тачку тащить? Так целый ден нада тачка ходить, что захотел! Утром берем все вместе".

Тачка ходила два раза в день. Одна и та же вывозила мертвецов из госпиталя, возвращалась с шелухой для баланды.

Однажды я вышла раньше обычного, почти сразу после раздачи баланды. На привычном месте еще никого не было. Я села спиной к стене дома, как всегда, и вскоре увидела людей, тащивших две тачки.

Никогда в жизни не забуду этот кошмар! С тачки свисали руки, ноги, головы. Голые тела — скелеты, обтянутые кожей, лежали на тачках, как дрова. Слой в длину тачки, слой сверху поперек. В оглобли тачки впряжены фельдшера и санитары из числа пленных, по четыре человека. Колеса и ноги тонули в рыхлом песке. Тачки скрипели, как будто скрипели кости, лежавшие на них. Головы и конечности мертвых качались от движения и медленно проплывали мимо меня. Руки умерших, свисая почти до земли, шевелились, как будто искали опоры. У многих были открыты глаза, рты, были видны зубы. Мертвые мученики смотрели в небо и качали головами: "Господи, за что!"

От ужаса я стала задыхаться. Медики с трудом вывезли тачки за ворота. Дальше везли под конвоем шестерых немцев, мимо ограды к лесу, к рвам. Там братская могила неизвестных воинов. Не осталось даже имен. Это были воины со всех концов нашей Родины. На тачках, как дрова!

Только евреи помнят о своих сородичах, замученных тогда повсюду. Каждый год по всему миру проходят поминки в синагогах, в семьях, на экранах телевидения. Весь мир ежегодно с глубоким сочувствием присоединяется к их горю. О холокосте пишут книги, снимают фильмы. Немцы, выросшие за эти пятьдесят лет, до сих пор посыпают головы пеплом и стыдятся смотреть евреям в глаза. Но о гибели в тех же самых лагерях и печах миллионов советских людей ста национальностей СССР, об уничтожении миллионов славян, кавказцев, народов Средней Азии мир забыл, не заметил. Почему?

Почему не раскололось небо от боли, от отчаяния этих миллионов несчастных? Почему не обрушилось оно от равнодушия и безразличия уцелевшего человечества?

Но тогда менЯ больше всего заботил другой вопрос. Я день и ночь слышала разговоры о прошлой жизни, о довоенной еде, семьях, женах, мечтах. Обо всем этом говорили пленные, обреченные на эти ужасные тачки. Почему до сих пор они попытались бежать? Сидят тут, как под гипнозом. Как кролики перед удавом. Обреченно ждут смерти. Тут или в Германии. Понятно: больные и раненые лишены сил, не смогут ни бежать, ни бороться. Но врачи, медперсонал — у них еще есть силы возить тачки с мертвыми, развозить баланду. Почему сидят?! Откуда такая покорность судьбе?

Тут есть кадровые офицеры, скрывающиеся под видом санитаров. Врачи высоких званий, когда-то носившие ромбы в петлицах. Всех раньше или позже ждут эти проклятые тачки и безымянные рвы с известкой. Что же они до сих пор, целый год, не попытались бежать. Тем более, что по проволоке на ограде немцы не пропускали ток, а автоматчики все равно не смогли бы остановить тысячи человек в случае массового побега. Потом я узнала, что так освободили сами себя узники Бухенвальда. Почему один лагерь способен на побеги и восстания, а другой — нет?

В Житомире все, с кем я пыталась обсуждать план побега, крайне раздражались, говорили, что это дурость. Верная смерть.

А "жизнь" в "госпитале" шла своим чередом. Я хорошо знала немецкий, поэтому меня часто привлекали как переводчицу наши врачи в разговорах с немецким начальством. Василий Степанович сдавал по списку начальнику Хипшу одежду умерших. Хипш злился, отослал полицаев уносить мешки с одеждой, продолжал что-то раздраженно говорить Василию Степановичу. Хипш сказал мне: "Переведи. Я сейчас проверял сортиры перед этим блоком. Свинство! Я очень недоволен".