Руслан Хасбулатов - Великая Российская трагедия. В 2-х т.

Петрарка отнюдь не был сторонником “затворнического индивидуализма” как часто его изображают профессионалы-критики. Его индивидуализм означал, во-первых, признание свободы личности, во-вторых, включение человека в общество во всем многообразии его интересов и помыслов (достойных Перикла). Не случайно Петрарку называли “Первым Человеком Возрождения”. После его смерти в конце ХIV столетия знамя итальянского Возрождения переместилось во Флоренцию.

Освобождению своему через Думу и верил, и не верил. Конечно, было ясно, что избиратель сделал все что мог для того, чтобы заявить решительный протест курсу Ельцина, самому Ельцину. Протест против расстрела Парламента в октябре 1993 года. Поэтому, несмотря на колоссальный информационно-психологический шантаж, избиратель, по сути высказался против ельцинской Конституции. Именно против — объявленная Конституция, которую якобы поддержало более четверти избирателей, на самом деле поддержали менее пятой (20%) части всех избирателей.

Избиратель нарушил все планы Кремля. Он не допустил победы ультрадемократов Гайдара-Ельцина, различных “промежуточных” партий однодневок, “вылизывающих” с барско-кремлевского стола обглоданные кости. Как протест против ельцинизма, избиратель мощно продвинул в Парламенте Владимира Жириновского, дав ему напутствие “свернуть в бараний рог” ельцинистов-черномырдинцев-гайдаровцев.

По “новой конституции” одно из немногих полномочий, доставшихся нижней палате Парламента — Государственной думе — это осуществление амнистии по определенным статьям. Конечно, эта прерогатива была записана авторами Конституции не для “такого” состава Думы — они ведь считали, что будут абсолютно контролировать обе палаты.

Поэтому я и верил, и не верил. Но большие надежды возлагал на себя. Был озабочен явным стремлением ведущих следствие, включая Казанника, осуществить все, вплоть до подлогов, чтобы обвинить меня в том, в чем невозможно, казалось бы, обвинить. И вот, сообщение, кажется часов в 12 по “Маяку”: "Государственная дума приняла Постановление, в соответствии с которым немедленному освобождению подлежат узники "Лефортово", обвиненные в организации массовых беспорядков в сентябрьско-октябрьских событиях, а также участники ГКЧП, организаторы демонстрации 1-го мая 1993 года...”

Сказать,что это принесло какую-то мгновенную радость, — не могу, — этого не было. Была какая-то горечь. Ведь многим было понятно, что в этом постановлении Думы есть какая-то интрига, какой-то не совсем моральный компромисс — за счет правды, за счет меня и Руцкого, — ведь ясно, что если бы нас не бросили в тюрьму, многие из этих людей никогда не стали бы депутатами. Разве стал бы спикером Рыбкин, а Шумейко — Председателем Межпарламентской ассамблеи? Все эти “лидеры” — на час. Почему отказались от решения создать комиссию по расследованию обстоятельств сентябрьско-октябрьской Трагедии? Эта комиссия должна была во что бы то ни стало работать. Более того, необходимо было создать международный трибунал.

Все эти мысли кружились в голове. А пока... Пока же я попросил вызвать начальника тюрьмы или его заместителя. Вскоре явился заместитель начальника “Лефортово”. Задал ему вопросы относительно исполнения требования законодателей “освободить немедленно”. Мой собеседник сказал, что необходимо соответствующее решение прокуратуры.

— Зачем? — спросил я. — Постановление Думы надо исполнять немедленно, — так и записано. Ведь не написано, что это — исключительная прерогатива Прокуратуры. Администрация тюрьмы может это сделать в полном соответствии с Актом Госдумы самостоятельно. Освобождают же из зала Суда в случае оправдательного приговора — и не ждут, кстати, его “надлежащего оформления”. Зачитывают — и освобождают.

Собеседник согласился с логичностью моих доводов. Сказал, что, насколько он знает, Прокуратура не будет чинить препятствия, поскольку она, более чем кто- либо другой, заинтересована в “прекращении” этого “дела”.

А дальше — фарс. Пока я ждал освобождения, с оскорбительным выпадом против Думы выступил... Казанник. И... началось. Испугались...

Пришел адвокат. Иду опять с конвоиром к адвокату. Конвоир не скрывает ликования, но непрерывно задает вопрос: “Что за амнистия? Кого амнистируют? Надо было — прекратить дело за отсутствием состава преступления в отношении Хасбулатова, Руцкого и... возбудить — в отношении Ельцина, Черномырдина, Шумейко...” И опять: “Руслан Имранович! Помните, я задавал Вам вопрос еще на второй-третий день Вашего заключения здесь — неужели Вы простите всем этим нелюдям, неужели?” — Что ответить ему, этому честному человеку, имеющему понятия справедливости, чести, сострадания? Ранее я уже писал, что не встретил среди надзирателей ни одного человека с какими-то садистскими склонностями, ожесточившегося, равнодушного к беде. Все — обычные люди, живо интересующиеся тем, что происходит. И откровенно, не скрывая — осуждающие произвол, совершенный путчистами-ельцинистами в сентябре-октябре 1993 года.

...Фомичев страшно нервничал. Сообщил, что с момента объявления решения Думы, жена моя, так же как и другие родственники, друзья, товарищи “дежурят” у “Лефортово”. Но пока не завершено “оформление” постановления Думы. (Помнится, я подписывал многие постановления Верховного Совета уже через час-другой. Еще в период ведения заседаний мне приносили тщательно выверенный текст документа из протокольного сектора. И я тут же подписывал). Как оказалось, только часов в 11-12 ночи оформили Постановление Думы.

Утро следующего дня, — а Постановление Думы, говорят, где-то в “пути” в Прокуратуру. "Должно быть подписано," — сказал Фомичев. Он, собственно, пришел меня успокоить. Ушел. И вдруг... выступление Казанника. Оскорбительное и по отношению к Думе, и по отношению ко мне, Руцкому, другим нашим “лефортовцам”. Он буквально оскорблял нас, называя “преступниками”, оскорбил Думу, заявив о “непродуманности решения”, “провоцирующем беспорядки”.

Конечно, это сильно обеспокоило меня. Опять пришел Фомичев. Увидел его в сильном волнении. Он сообщил, что начинается какая-то “мышиная возня” вокруг амнистии. Дворцовое окружение, которое вначале практически хотело амнистии, теперь вдруг (непонятно, насколько искренни эти демарши), оказывает давление на Ельцина, требуя “приостановить” амнистию. Я, хотя и сам нервничал, успокоил его, сказав, что теперь, в любом случае, обвинение “взорвано”, “дела уже нет”, что прокуратура окажется не в состоянии продолжить “дело”, и мы вскоре все равно выйдем на свободу.